– Спустя годы его отправили на консультацию, – говорю я. – В Аризону или в Техас, или еще куда-то на юго-запад. Короче говоря, в одно из тех засушливых мест, где люди обычно начинают все сначала.

Я только и слышала, что он слишком много пил и вел себя неподобающе, что бы это ни значило. Я не знаю.

Это было странное чувство – вот ваши впечатления, а вот различные эвфемизмы, слухи и обрывки информации, которые их окружают, никогда ничего конкретного, просто неотступно преследующее ощущение, что говорить об этом более безответственно, чем молчать. В конце концов, вы ведь ничего точно не знаете. Семинарист пристально посмотрел на мое лицо, сделал несколько коротких вздохов и начал было:

– Я слышал…

А потом пошел и закрылся в своей комнате.

На следующий день он вернулся к этому разговору, полный решимости.

– Нет, я не думаю, что это было, – сказал он, – потому что…

И ты понимаешь, что увиденное тобой аккуратно откладывают в сторону, в высокую кучу грязного белья, которую никто никогда не видит. И ты чувствуешь себя глупо, и даже злишься на себя за то, что вообще упомянула об этом.

Я снова смотрю на массу мужчин у алтаря, которая движется, как единое тело. И повторяю про себя: кто в безопасности? Кто в безопасности?

Кто-то молится и громко взывает к Господу, чтобы Он помог бедным, жертвам предрассудков и нерожденным. Он ставит звонкое ударение на слове «нерожденным», а «бедные» и «жертвы предрассудков» звучат гораздо ровнее. Я вздрагиваю, словно услышав свое имя, и усилием воли перестаю слушать. Я отпускаю себя.

На меня накатывают забытые ощущения: как ты паришь в расплавленном времени, как понимаешь душу птиц, как твоя голова улетает на октаву вверх, а тело падает на октаву вниз. Как ты заколдован, и должен вместе со всеми вставать, и преклонять колени, и отвечать хором.

Религия муштрует, доводит все движения до полного автоматизма. Как однажды сказал Джейсон в своей фирменной авторитетной манере с примесью малапропизма: «Церковь дрессирует людей, как собак Чехова. Услышал выстрел – и сразу слюни потекли».

Я не причащаюсь, но само слово «причастие» воскрешает во рту этот вкус. В детстве мы ели просвиры горстями, часто путая их с мамиными диетическими чипсами. Они хранились в прочных пластиковых ведрах, которые было очень удобно держать зажатыми между ног. Пухлая нижняя часть просвир придавала им вид изысканной дорогой выпечки. На вкус они напоминали не то еду из другого измерения, не то черную кожу с папиных автомобильных сидений. На каждой был крест, который приятно обводить языком. Десять секунд – и хлебец растворяется в ничто, никаких калорий, лишь мгновение текстуры.

Потом я часто сидела в пустых церквях, общаясь со Святым Причастием. Это было приятно – общаться с идеей. Я была как девушка, которая весь день расчесывает волосы, полирует ногти и любуется на себя в зеркало, только я любовалась своим умом, своей способностью терять сознание, приходить в восторг и понимать метафоры лучше, чем что бы то ни было. Я прочесывала свой мозг от макушки до кончиков пальцев. Я могла бы сидеть так в компании любой вершины человеческой мысли, например с «Королем Лиром». Позже я так и делала.

Эти часы были наполнены таким совершенным уединением, таким очарованием, таким ощущением монохромности внешнего мира по сравнению с радугой церкви, что я даже отчасти понимала, почему все эти мужчины так хотят быть здесь. Также я понимала, что некоторые люди сбегают в это совершенное уединение, чтобы сохранить от всех свои секреты.

– Вау, – говорит сидящий позади меня рыжеволосый малыш, милый и кристально-чистый, чьи родители пару раз заходили к нам в гости. – О, ВАУ, – повторяет он снова и снова, пока не начинает заглушать музыку и мать не уносит его прочь.

Процессия снова проходит мимо нас, рясы шуршат, как белье из змеиной кожи, а затем все заканчивается. Когда мы уже собираемся уходить, ко мне подходит один из Рыцарей Ордена Распятых Лосей.

– Я видел, как вы что-то писали в блокноте, – говорит он громким профсоюзным тоном. – Могу я узнать, что именно?

Его любопытство балансирует на грани приличия. Он подходит ближе с самым дружелюбным видом и начинает тянуть ко мне руку. Похоже, у этого парня здесь самое большое перо.

– О да она ведет дневник, – пронзительно восклицает моя мама, вскакивая на ноги и загораживая меня от него. – С самого детства!

Да, рыцаришка, лучше не связывайся со мной, а не то моя мама порвет твою шляпку, как Тузик грелку. Когда мы уже уходим, я в недоумении поворачиваюсь к ней.

– Этот тип и правда собирался забрать у меня блокнот? Что он хотел с ним сделать, подбросить в воздух и разрубить в полете мечом?

– Может, он знает, кто ты, – говорит она, таща меня за локоть к двери. – Может, он в курсе, что ты у нас распутная писака.

– О, солидно, – смеюсь я. – Поскреби самого распутного писаку на планете, поскреби парижанина, который писал про кнуты, цепи и мастеров подземелий, и ты найдешь человека, который вырос в стенах католической церкви.

* * *

Толпа прихожан, точно единое целое, идет под моросящим дождем. Мы с мамой ютимся под одним зонтом, машина на скользкой дороге сигналит нам. Празднование еще не окончено – нам нужно поздравить новых священников и получить от них благословение.

Знаете ли вы, что когда вас благословляет свежеиспеченный священник, вам нужно встать перед ним на колени и чмокнуть его в ладошку?

– Ох, как же это гадко, КАК ГАДКО! – причитаю я, преклоняя колени перед бывшим семинаристом, которого ни за какие коврижки не стану называть Отцом. – Патриархат должен сгинуть во всех своих формах. Как я вообще до этого докатилась, я же умная. Знаешь, Я ОЧЕНЬ РАДА, что у тебя никогда не будет секса. И очень надеюсь, что сверху ты как следует рассмотришь все мои двенадцать седых волос и вспомнишь, что ведьмы существуют, а я…

– Ох, ну потише, – говорит он и как-то странно сжимает мою голову ладонями, будто задумал раздавить. Он интимно бурчит какую-то тарабарщину, а затем вручает мне открытку с Иисусом. Сначала я не чувствую никакой перемены, а потом понимаю, что от всей этой ерунды меня лишь больше разобрало.

– Чувак, я твою ладошку лизнула, – сообщаю я, вставая с колен, и он тут же вытирает ее о свои роскошные одежды.

В углу стоят родственницы Леонарда – они притоптывают и прихлопывают, а на голове у них платки, накрученные в форме желтой розы. Они приехали из Нигерии. Племянник Леонарда кружится по комнате в великом экстазе. Новый костюмчик, путешествие за море – для него это все явно выходит за рамки. Я бы не удивилась, если бы за ночь он вырос на целый дюйм. Он не ходит, а бегает, стреляя по сторонам радостным цепким взглядом. Вырастет в годного шутника.

Дети – отличное лекарство от цинизма. Я пытаюсь представить, как полетела на другой континент, чтобы посмотреть, как моего отца производят в сан. Как эта церемония наполняется для меня другим смыслом, становится частью безграничного горизонта и сливается с мандариновым рассветом, льющимся в окно самолета. Как она кажется чем-то большим, чем просто пунктом назначения.