Племянник стоит и ждет благословения от дяди, теперь уже обладающего властью его даровать. Лицо мальчика полно ожидания и похоже на распахнутую дверь. Кто знает, что сейчас кажется ему безграничным или что ограниченным, и как это изменится с течением времени.

Миссури, 1985 год

Алфавит стал агрессивным. Теперь он следовал за мной повсюду, а буквы и слова маршировали друг за дружкой. Это означало, что я научилась читать. В том числе уличные постеры. Они кричали: «Сердце бьется, пока его не оборвет аборт!» и «Это ребенок, а не выбор!» На некоторых были картинки, всегда одна и та же картинка: лежащий на боку плод, сосущий большой палец, с человечьей веревкой, тянущейся из живота, и всевидящим черным оком на месте глаза. Плод мерцал нежно-красным, как кожа на внутренней стороне ваших век или как если накрыть ладонью фонарик. Но я не могла говорить «плод», мне запретили его так называть, мне сказали, что это «ребенок».

Мне объяснили, что между рожденным и нерожденным ребенком нет разницы, они просто находятся в разных комнатах одного дома.

Мы вышли на улицу, на свет. Было утро, и мы разбили лагерь на тротуаре вокруг клиники. Если присмотреться к этому тротуару повнимательнее, можно было разглядеть вкрапления кварца и слюды, сердечко с двумя именами, а если повезет – то и пенни. Я находила их мастерски, потому что всегда смотрела вниз. Мы сидели на складных стульях, рылись в переносных холодильниках в поисках холодного питья и обмахивались чем-то, возможно, брошюрами. Мама велела мне держаться поближе и не разгуливать. Я была не из тех, кто «разгуливает», в любом случае не в этой толпе, течение которой в любой момент может тебя унести. Она была не похожа ни на одну толпу, которую я встречала прежде. Она прямо-таки бурлила энергией, но совсем не так, как, например, на параде. Все ждали, что вот-вот что-то произойдет, но я не понимала, что именно. Потоки людей струились мимо и сквозь нас, но куда они все шли, я не понимала. Отец тоже был где-то здесь, но я его не видела.

– Зачем мы здесь? – спросила я маму, просто так, как ребенок, которому скучно и хочется какого-нибудь развития событий. Она поколебалась, а затем ее рыжая голова, парящая между мной и солнцем, провозгласила:

– Потому что эти люди убивают младенцев, – сказала она голосом, полным такой решимости, словно она твердо вознамерилась быть со мной откровенной и говорить, как со взрослой. Я почувствовала, словно меня холодной водой окатило.

– Белых младенцев? – спросила я, потому что в одном из наших книжных шкафов была книжка, в которой рассказывалось, как младенцев сбрасывали с борта корабля, следующего из Африки в Америку, а я должно быть, уже умела читать, потому что точно прочитала это сама.

– Всех! – ответила мама. – И черных, и белых, и красных, и желтых. Даже фиолетовых! – яростно добавила она, наверное, чтобы показать, как далеко готовы зайти эти люди, – изничтожить даже то, чего не существует, – хотя лично я фиолетовых младенцев видела: мой брат Пол становился фиолетовым, когда плакал. Вот и сейчас, сидя под солнцем, он стал пурпурным. Как будто весь жар солнца предназначался исключительно для него одного – как, впрочем, и все остальное в мире. Я посмотрела на него сверху вниз. Его голова лежала у мамы на плече, а слюни стекали по подбородку на слюнявчик. И тут с моими ушами приключилось что-то страшное – их словно залило до краев, и я разом утратила слух. Эти люди убивают младенцев. Я смотрела на него, пока глаза тоже не залило до краев, и осознание этих слов схватило меня за плечи. Мой брат тоже был младенцем, совсем маленьким. Зачем мы принесли его с собой, если эти люди хотят его убить. Мама что, с ума сошла? Неужели все с ума сошли?

Я представила, как спрашиваю ее: «А как они их убивают?» и как она отвечает мне: «Забирают у матерей!» А потом крепко обнимает его.

Но это было лишь начало. Пока я не стала совсем взрослой, я думала, мой брат – яркая движущаяся мишень. Я думала, что за нами следят какие-то люди и постоянно держат его в поле зрения. Всякий раз, когда мы оказывались в толпе, мне казалось, что они следуют за нами перебежками, не сводя с него глаз, постоянно меняются и переодеваются, чтобы смешаться с толпой и не упустить свою цель. Мы были неосторожны, и вот теперь они охотятся за моим братом. И то, что его до сих пор не украли, объяснялось лишь моей бдительностью, моей осторожностью, осознанием того, что они напали на след нашей семьи и теперь ни перед чем не остановятся. Надо было спросить, кто, кто вообще эти люди, как они выглядят и почему все это делают, но мама вряд ли смогла бы мне ответить. Ведь если они были такими, какими она их описала, как у них вообще могут быть человеческие лица? Если они – воплощение Врага и так отличаются от нас, как они могут ходить на двух ногах?

Атмосфера вокруг была голубой, блестящей и как будто заряженной боевыми пулями. Мгновение спустя я поняла: это мы – эти люди. У них наши лица, наши глаза, наше дыхание. Мы были этими боевыми пулями, мы. Вокруг клиники, повсюду! И блеск издавали мы. Девушки и их матери проходили мимо нас, опустив головы, но я не была ни девушкой, ни ее матерью, я была чем-то другим. Я помню, как меня поднимали в воздух, вместе с плакатами, помню, как безжалостно меня жарило солнце. И коль скоро я умела читать, слова маршировали на меня с постеров со всех сторон, не останавливаясь ни на минуту. Снова и снова они говорили: «Сердце бьется, пока его не оборвет аборт!», «Это ребенок, а не выбор!» и «Каждый ребенок – это желанный ребенок!» Эти постеры пытались сказать мне, что истина в том, как ты ее скажешь. Лозунг любого движения за что бы то ни было: подбери правильные слова – и люди все поймут. Один постер звучал чуть лучше: «Я знала тебя до того, как ты оказался в моем чреве!», но он явно прибился со стороны.

Постеры не переставали говорить со мной, а плод с картинки не прекращал пялиться на меня. Он выглядел как шум в ушах, когда вся кровь прилила к голове. Он кричал, наполняя грудь кислородом и солнечными лучами, сообщая всем о желании явиться на свет. Его появление отложилось, хотя на самом деле он уже давно должен был родиться – два, или пять, или даже десять лет назад. Я закрыла глаза, от души желая, чтобы это произошло, короткой вспышкой увидела своего младшего брата, раскачивающегося в темноте, почувствовала головокружение и снова открыла глаза. Я ждала, когда что-то случится.

Отец сидел на складном стуле перед дверями клиники, раздвинув ноги и сложив руки, в ожидании. Внимание толпы сфокусировалось и хлынуло на него, словно мы были в церкви, словно он играл главную роль в пьесе страстей. Вокруг него внезапно забурлило движение, приехала полиция, отец спокойно поднялся им навстречу, они развернули его, надели на него наручники и увезли куда-то в сиянии красно-бело-синих огней. Я поняла, что его арестовали и кое-что еще: он пришел туда, чтобы быть арестованным. И не он один. С ним было еще несколько человек, хотя на них я особо не смотрела. Среди них одна монашка. Я слышала, как люди вокруг восхищенно перешептывались о том, что ее арестовывали двадцать пять раз. Что она устраивала голодную забастовку, и ее кормили насильно, вставив трубку в рот. Я оглянулась на брата, как раз вовремя, чтобы увидеть, как он срыгивает маме на плечо. Прядка волос так картинно выбилась у него из-под шапочки, словно так и было задумано, словно это был чей-то замысел.