походного марша.

А вот совсем другой пример – стихотворение Николая Заболоцкого «Прощание», созданное в декабре 1934 года и посвящённое памяти С. М. Кирова. Привожу пока две строфы из трёх:

Прощание! Скорбное слово!

Безгласное темное тело.

С высот Ленинграда сурово

Холодное небо глядело.

И молча, без грома и пенья,

Все три боевых поколенья

В тот день бесконечной толпою

Прошли, расставаясь с тобою.

В холодных садах Ленинграда,

Забытая в траурном марше,

Огромных дубов колоннада

Стояла, как будто на страже.

Казалось, высоко над нами

Природа сомкнулась рядами

И тихо рыдала и пела,

Узнав неподвижное тело.

Эти медлительные строки трёхстопного амфибрахия с однообразными, мучительно-монотонными женскими окончаниями перекрёстных и парных рифм звучат, как траурный марш. Не следует думать, что сплошные женские окончания всегда монотонны – так звучат они здесь благодаря всей совокупности ритмических средств, использованных Заболоцким.

Ритмический строй стихотворения таков, что каждая из этих строк, даже если она и не представляет собой законченное синтаксическое целое, непременно произносится отдельно, с равномерно-торжественной скорбной интонацией. Третья строфа стихотворения Заболоцкого гласит:

Но видел я дальние дали

И слышал с друзьями моими,

Как дети детей повторяли

Его незабвенное имя.

И мир исполински прекрасный

Сиял над могилой безгласной,

И был он надежен и крепок,

Как сердца погибшего слепок.

В «Прощании» отчётлив ритм каждого стиха, то есть ритм метрический – это, как мы уже говорили, трёхстопный амфибрахий:

– –́ – – –́ – – –́ –

Такой размер не новость для русского стихосложения. Но вот его привычный облик – в стихотворении А. Фета «Воздушный город»:

Вон там на заре растянулся

Причудливый хор облаков:

Все будто бы кровли, да стены,

Да ряд золотых куполов.

Фетовское стихотворение состоит из трёх таких строф-четверостиший, причём движение строфы разнообразится тем, что чередуются окончания мужские и женские: растянулся – облаков – стены – куполов. Дополнительное разнообразие вносится тем, что нечётные строки не рифмованы: растянулся – стены.

Другой вариант того же размера – в поэме Н. Тихонова «Киров с нами» (1941):

Разбиты дома и ограды,

Зияет разрушенный свод,

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

Боец, справедливый и грозный,

По городу тихо идет.

Час поздний, глухой и морозный…

Суровый, как крепость, завод.

В отличие от фетовского варианта, здесь рифмуются не только чётные, но и нечётные строки; в отличие от варианта Заболоцкого, чётные строки имеют у Тихонова мужское окончание; этих особенностей достаточно, чтобы интонационный строй речи оказался совершенно другим: как у Заболоцкого, тут слышится маршевый ритм, но тихоновский марш далёк от траурного, он динамичен и мужествен. Повтор мужской рифмы у Тихонова лишён медленности – он звучит, как мерные шаги солдата, гулко ударяющие в мостовую: свод – идёт – завод. Заболоцкий же, рискуя быть заунывным, нагнетает одни только женские окончания: слово – тело – сурово – глядело – пенья – поколенья – толпою – тобою.

Кроме того, Заболоцкий строит строфу не из четырёх, а из восьми стихов, которые соединены по схеме: ABABCCDD. Эта сложная конструкция возвращается трижды. Читая третью строфу, мы уже совсем отчётливо воспринимаем траурный характер этого ритмического движения.

Есть ещё одна звуковая особенность, которая соединяет всё восьмистишие, всю строфу в одно целое. Так, в первой строфе четыре рифмы – А, В, С и D. Но рифмующие слова объединены общими гласными звуками – o и e:

слово – сурово – толпою – тобою

тело – глядело – пенья – поколенья

Во второй строфе эта общность слышна ещё более ясно – а объединяет 6 стихов, а в последних двух возвращается звук е: Ленинграда – марше – колоннада – страже – нами – рядами. И потом – с повторением уже прозвучавших в первой строфе слов: пела – тело.

В третьей, заключительной строфе господствует тот же гласный звук а: дали – повторяли – прекрасный – безгласный.

Может показаться, что мы этих повторений (а с с о н а н с о в) не слышим. Нет, слышим, хотя и не всегда их осознаём. Они действуют на наше эмоциональное восприятие, даже и не достигая иногда порога сознания. Конечно, в стихотворении того же Заболоцкого «Север» (1936) можно и не заметить, вернее, не осознать некоторых особенностей его звукового строя:

В воротах Азии, среди лесов дремучих,

Где сосны древние стоят, купая в тучах

Свои закованные холодом верхи;

Где волка валит с ног дыханием пурги;

Где холодом охваченная птица

Летит, летит и вдруг, затрепетав,

Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится,

И птица падает, замерзшая, стремглав…

Но прислушаемся – как гудит ветер, как «дыхание пурги», валящее даже волка с ног, слышится в каждой строке в открытых гласных а, о, у: воротах Азии, лесов дремучих, сосны, тучах, закованные холодом, волка, дыханием, холодом охваченная…

Так и хочется прочесть, растягивая эти звуки:

В воро-о-отах А-а-азии, среди лесо-о-ов дрему-у-учих,

Где со-о-осны древние стоят, купа-а-а-ая в ту-у-учах

Свои зако-о-ованные хо-о-олодом верхи…

И совсем иначе дан в звуках полёт птицы – он пронизан звуком и: птица, летит, летит, повиснет, сгустится…

Впрочем, это другая тема, хотя она и связана с интересующей нас в этой главе проблемой поэтического ритма. Потому что ритм поэзии организует хаос языка, сообщая ему стройность и гармоничность космоса. Он делает ощутимой гармонию, которую он не столько навязывает фактам речи, сколько извлекает из них, из их сочетаний.

Герцен писал: «Речи… необходим ритм, как он необходим морю, которое мерными стопами вовеки нескончаемых гекзаметров плещет в пышный карниз Италии». Ритм моря и ритм речи – об этом единстве природы и искусства писали не раз. Вот, например, у Пушкина:

В гармонии соперник мой

Был шум лесов, иль вихорь буйный,

Иль иволги напев живой,

Иль ночью моря гул глухой,

Иль шепот речки тихоструйной.

«Разговор книгопродавца с поэтом», 1824

В сущности, всякий хаос – это непознанный космос. Несколько столетий назад люди считали