Мияко молчала. Она чувствовала лёгкую грусть и светлый покой. Она вспоминала Таяма.

«Спасибо, что проводили меня». У станции лейтенант решительно откозырял ей. «Будьте здоровы». Она поймала его взгляд. И растерялась. Навернулись слёзы. У него были такие же глаза, как у Таяма. Наверное, у всех уходящих мужчин одинаковые глаза.

Таяма ничего не обещал ей. Но его прощальный взгляд жил в ней все эти четыре года. Под этим взглядом она стала взрослой, и потому в ней уже не оставалось места для других глаз. И потому она хотела стереть из своей памяти взгляд этого лейтенанта. Каждую минуту она будет молиться о том, чтобы забыть.

[1944]

Зимней ветреной ночью листья гранатового дерева облетели, образовав вокруг ствола правильный круг. Кимико распахнула ставни. Было так странно видеть внезапно оголившиеся ветви. Удивительно, что опавшие листья улеглись кругом, ибо ветер должен был разогнать их по земле. На ветках краснели гранаты. «Мама, посмотри!» — закричала Кимико.

«Смотри-ка, я совсем про них забыла», — ответила мать. Едва взглянув на дерево, она вернулась в кухню.

Её рассеянность напомнила Кимико, как скучно они живут. Они влачили свои дни, не обращая внимания даже на зреющие гранаты под самыми окнами. Вот когда пару недель назад к ним приходил семилетний сын её двоюродной сестры, он сразу же обрадовался дереву. Наблюдая, как он бесстрашно карабкается по стволу, Кимико ощущала биение жизни. «Смотри выше, вон там какой большой висит!» — сказала она ему с веранды. «Вижу. Только с ним мне уже обратно не слезть».

Всё правильно. С полными руками с дерева не слезешь. Кимико засмеялась. Чудесный мальчишка.

До его прихода они с матерью не вспоминали о гранатах. Когда он ушёл, забыли снова. Когда мальчишка был здесь, листья скрывали плоды. Сегодняшним утром только небо нависало над ними. От ночного холода гранаты и листья стали на вид какими-то жёсткими. Кимико вышла в сад и сбила самый высокий гранат. Он перезрел. Кожура покрылась трещинами от рвущейся наружу жизненной силы. Кимико положила гранат на пол веранды. Зёрнышки светились, солнце пронзало их насквозь. Кимико чувствовала вину перед этим фанатом.

Кимико поднялась на второй этаж, села за шитьё. Около десяти часов она услышала голос Кэйкити. Калитка, наверное, была открыта, и он тут же прошёл в сад, откуда теперь доносилась его скороговорка.

«Кимико! Спускайся, к нам Кэйкити пришёл!» — позвала мать. Кимико поспешно вытащила нитку из иголки и воткнула иглу в подушечку.

«Вот и Кимико всё говорила: надо повидаться, надо повидаться перед тем, как ты на фронт уедешь, но ей самой неудобно к тебе пойти было, а ты всё не приходил и не приходил. Ну, наконец-то», — тараторила мать. Она хотела предложить Кэйкити остаться пообедать, но он спешил. «Жалко, ну тогда хоть гранат попробуй», — сказала мать и снова позвала Кимико.

Пока Кимико спускалась по лестнице, Кэйкити так жадно смотрел на неё, и столько было в его глазах нетерпения, что у неё подкашивались ноги. Потом глаза его стали такими добрыми, что гранат выпал у него из рук. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Тут щёки Кимико залились жаром. И тогда Кэйкити вдруг засобирался: «Береги себя». — «И ты тоже береги себя…».

Когда Кимико произносила эти слова, Кэйкити уже отвернулся от неё и прощался с матерью. Когда он скрылся из виду, Кимико какое-то время смотрела на закрытую калитку. Мать сказала: «Он тоже разволновался. Надо же, и гранат не попробовал…». Она легла грудью на край веранды и подобрала с земли гранат. Когда глаза Кэйкити стали такими добрыми, пальцы его сами собой попытались разломить гранат надвое. Гранат упал на землю.

Мать помыла гранат. «На, съешь», — протянула она его Кимико.

«Не буду, он грязный», — скривилась и отпрянула Кимико, но тут же ощутила жар и нерешительно взяла гранат. Слегка надкусила верхние зёрнышки. Мать стояла рядом — не попробовать было нельзя. С безразличным видом Кимико вонзила зубы в гранат. Едкий сок полился в рот. Тут она ощутила какую-то всепроникающую радость, которая разлилась по телу. Мать ничего не заметила и оставила её. Проходя мимо зеркала, она вдруг сказала: «Ну и вид у меня! И вот с такой головой я встречала Кэйкити! Нехорошо». Кимико слышала, как она уселась перед зеркалом — гребень забегал по волосам. С расстановкой мать сказала: «Когда твой отец умер, я боялась причёсываться. Только возьму гребешок, так сразу думать стану — будто отец ждёт, когда я причёсываться закончу. Мне прямо нехорошо делалось».

Кимико вспомнила, что мать всегда доедала за отцом. Это было такое щемящее воспоминание — горестное счастье.

Мать была бережливой, поэтому, наверное, и подступилась с этим гранатом к дочери. Не привыкла еду выкидывать, вот и сунула его Кимико.

Кимико стало неудобно перед матерью за своё тайное счастье. И Кэйкити она тоже ничего не сказала. Но всё равно прощание с ним наполнило Кимико счастьем — она знала, что будет ждать его.

Кимико посмотрела в сторону матери — солнце просвечивало сквозь бумажную перегородку, за которой стояло зеркало. Гранат лежал у неё на коленях. Теперь она боялась взять его в рот.

[1943]

На вторую осень после окончания войны сразу в четырёх семьях нашей десятидворки родились дети. Самая старшая из матерей родила двойню. Одна из её девочек прожила только две недели. Молока у матери было много, она подкармливала им соседских детишек. В этой семье уже было двое сыновей, а теперь у них родилась и девочка. По моей просьбе её назвали Кадзуко — «Дитя мира».

А вообще-то, среди пяти новорождённых оказалось четыре девочки. Люди смеялись: война закончилась — вот и солдаты больше не нужны. Нет, столько девочек родилось, конечно, случайно, но целых пять младенцев на десять семей… Этой осенью, куда ни посмотри, очень много детей народилось. Так что мы шли в ногу со страной. Мирное время настало. В войну рожали мало. А теперь совсем другое дело — солдаты к своим жёнам вернулись. Дело понятное. Но только дети рождались во всех семьях, не только там, куда мужья с фронта вернулись. Не все же мужчины воевали. У людей в годах тоже вдруг дети стали рождаться. Мир, да и только.

Вот и получается, что дети — это и вправду мир. И люди не обращали внимания на то, что Япония проиграла войну, что жить трудно, что лишние рты еды требуют. Здесь инстинкт размножения заработал. Самый сильный инстинкт. Будто вдруг источник забил. Или будто высохшая трава зазеленела и в рост пошла. Словом, общее оживление жизни произошло. И освобождение. Счастье, да и только. Человек ведь — не просто скотина, он ещё и человек тоже.

Ну и ещё, конечно, дети — они родителей от мыслей о войне отвлекают.

Мне — пятьдесят лет. И хоть война закончилась, а детей у меня не народилось. Пожилые семьи во время войны вкус к жизни совсем потеряли. И тут уж ничего не исправишь. Вот война кончилась, а нам всем конец пришёл. Вроде и не должно так быть, а то, что войну проиграли — очень на нас сказалось. И страна, и время, в котором мы жили — всё прахом пошло. Я чувствовал себя таким одиноким, что соседские дети казались мне светлячками из какого-то другого мира.