Залман почувствовал себя так, будто у него выросли крылья, и лишь с большим трудом ему удалось овладеть собой и не издавать победных возгласов после каждого предложения. Он выступал в точности как инженер, на удивление бегло, с полным непониманием, с тем же естественным ощущением неостановимого бурного горного потока. Народ слушал со священным трепетом, объятый почтением к этой волшебной речи. Госпожа Хасидов смотрела на выступающего изумленными глазами, и казалось, она снова влюбляется в своего лысого супруга. Хасидов дважды звякнул колокольчиком и продолжил:

— Альтернатива, стоящая перед нами, — это альтернатива между сплочением и разъединением, между созиданием и разрушением, между победой и поражением, между успехом и неудачей, между силой и слабостью, между честностью и ложью, между восхождением к вершинам и падением в пропасть. У строителя государства нет права избавиться от ноши возрождения, когда дуновение крыльев истории напоминает нам о цели нашего существования, и сионистская идея отзывается в наших сердцах требованиями народа, требованиями времени (продолжение в пятом столбце)!

На этом речь заканчивалась, однако смысл трех последних слов в конце страницы в скобках был неясен и самому выступающему. Тем не менее оратор прозвонил в звонок и громко повторил:

— Продолжение в пятом столбце!

В этом решающем месте речи публика отреагировала смущенным молчанием. Никто не решился вмешаться — все было покрыто плотным туманом. Однако настойчивое повторение последней фразы вывело сапожника из оцепенения, он вытянул руку вперед и прокричал в сторону сцены могучим голосом:

— А я вам говорю, что пятого столбца не будет!

— Хватит! — поддержали его сторонники. — Долой пятый столбец!

Цирюльника объял гнев, и он потерял самообладание:

— А я говорю вам, я, староста, — стукнул он по столу, красный как свекла, — что продолжение будет именно в пятом столбце!

И тут стряслась трагедия. Хасидов наклонился вперед, рухнул навзничь на стол, и рот его наполнился зеленой и горькой как полынь пеной. Герман Шпигель видел со своего места, что внезапное расстройство привело Хасидова к припадку, однако подойти к больному он не мог, ибо тем временем люди сапожника, используя случайно принесенные дубинки, обрушились на приверженцев цирюльника с боевым кличем:

— Мы вам покажем пятый столбец!

Складные ножи в руках крестьян, приближенных к цирюльнику, раскрылись сами собой, и Герман Шпигель перешел на поле и открыл пункт первой помощи, который приготовил на всякий пожарный случай. И хорошо, что он об этом позаботился, так как немедленно получил удар по голове и потерял сознание.

Битых два часа длилась первая массовая потасовка в Эйн Камоним. Не занятые трудом на полях крестьяне обменивались тумаками и пинками, не жалея сил. Многие были ранены, но серьезных случаев оказалось всего два — полицейский, что вмешался в драку для предотвращения серьезных случаев, и ветеринар, которому досталось из-за того, что кто-то из цирюльникистов принял его по ошибке за тестя одного из сапожникистов. Миху доставили в его комнату в трактире, где жена пропавшего опекуна сделала ему искусственное дыхание. А Герман Шпигель остался лежать распростертым на поле брани, затоптанный толпами участников битвы.

После столкновения оба лагеря оставили поле боя победителями. Крестьяне разошлись в темноте со взаимными угрозами, которые нашли свое отражение в надписях на стенах:

«Нет — продолжению в пятом столбце!» — выводили старательные руки в ту ночь. — «Долой пятый столбец!» Но и блок цирюльника не остался в стороне, и другие руки написали под сапожническим лозунгом резкую отповедь: «Да здравствует пятый столбец!»

Выписывание актуальных лозунгов повлекло за собой дополнительные стычки меньшего масштаба между отдельными бригадами, вооруженными полными ведрами известки и краски. На следующий день воздух уже был наполнен пороховой гарью, и достаточно было лишь небольшого намека на столбец преткновения, чтобы взорвать всю компанию, ведущую откровенные переговоры. Положение было настолько напряженным, что последователи мира из числа жителей деревни предпочли вообще не пользоваться числом 5, а говорили «день, что наступит после 4-го числа», дабы не давать повода для провокаций. В те дни прогуливаться по улицам не рекомендовалось, и многие предпочли отсиживаться по домам, пока не уляжется конфликт.

Залман Хасидов нервничал больше чем обычно и вследствие случившегося с ним припадка сильно погрустнел и похудел.

— Может, я рискую жизнью, но от пятого столбца я не отступлюсь! — говорил он клиентам, натачивая бритву. — Может, для других пятый столбец это просто пятый столбец, но для меня это — символ!

С этими словами он приставлял сверкающую бритву к беззащитному горлу клиента и спрашивал:

— А как вы думаете, господа? Свинство, правда?

Ответы были, все без исключения, положительными.

Дольникер узнал от цирюльника о результатах общего собрания во время обеда, и гуляш с грибами фонтаном вылетел из его рта из-за приступа сильного смеха:

— Продолжение в пятом столбце, — выкрикивал он, корчась от смеха на своей кровати, — я просто помру со смеху, друг Залман… пятый столбец… прекрасно…

Дополнительной причиной для веселья стала бутылка кислого вина, при помощи которой Хасидов рассчитывал приобрести расположение политика, однако староста, сидевший напротив Дольникера с шафранно-желтым лицом, сейчас не обратил на это внимания:

— Не понимаю, что в этом смешного, — холодно заметил цирюльник, — я в самом деле не понял ни слова во всей редакционной статье, инженер, но я просто с ума схожу — так мне хочется узнать, почему там продолжение в пятом столбце? Ведь во всей статье ничего не сказано об этом, никакие столбцы даже не упоминаются. Человек вправе знать, за что он борется.

— Не нужно все понимать — достаточно того, что чувствуешь свою правоту. — Дольникер снова взорвался веселым смехом. Пуговицы от его штанов оторвались и разлетелись в разные стороны под давлением живота, который катастрофически увеличился за последние дни.

* * *

В доме Цемаха Гурвица между тем проходило лихорадочное обсуждение мер по пресечению козней цирюльника. Группа доверенных лиц собралась вокруг сапожника; среди них — сторож колодца и Офер Киш. Портной присоединился к блоку сапожника всего лишь несколько дней назад. Идейная близость Киша с мировоззрением Гурвица возникла совершенно спонтанно.

Они встретились на улице, и безумец портной, опустив глаза, подошел к сапожнику:

— Я знаю, инженер Гурвиц, что вы до сих пор сердитесь на меня из-за гибели несчастного кота, но я могу вам доказать, что имел своей целью лишь принести пользу обществу. Дайте мне, инженер, хоть малейшую возможность искупить свою вину.

— Есть только одна возможность, товарищи, — ответил инженер Гурвиц после краткого размышления, — присоединяйся ко мне с твоими трехдверными, а дальше — посмотрим.