зрения попал некто Жульен Паре, обративший внимание шпика необычным акцентом. Ни в чём особом не замечен, но вот – едет в Берлин.

Что это? С вероятностью девяносто девять процентов – пустышка. Акцент наверняка вызван долгим пребыванием в колониях. Есть какие-то доли процента, что проверяют меня самого, как отреагирую на возможную угрозу безопасности рейха. И, наконец, присутствует исчезающе малый шанс, что там действительно английский или американский шпион, советские разведчики проникают в Германию иначе.

Я могу связаться с сэром Чарльзом и запросить – не спалю ли вашего человека. Но это долго, чем объясню волокиту в СД? Оберштурмбаннфюрер Вальтер Шелленберг, начальник СД-заграницы на должности, облюбованной «дядюшкой», требует стремительных решений. Я обязан или списать бумагу в малозначительные, или скинуть её в гестапо, пусть они ломают голову – не агент ли тот Паре. Ладно, хотя бы растранжирю на ерунду дефицитные ресурсы нашего Шестого управления, внесу какой-то вклад в борьбу против СС.

«Пустышка. Но мало ли. Работайте», не возражает Шелленберг. В полном соответствии с правилом «инициатива наказуема», усвоенном ещё в спецшколе НКВД, на меня падает задание установить слежку.

Работаем двумя группами. Я вместе с Маером, он теперь следует за мной как тень, топчусь у вагона парижского поезда, сжимаю трогательный букетик весенних тюльпанов, чтоб со стороны казаться встречающим даму кавалером. Мужчина, по приметам совпадающий с Паре, выходит на перрон один, озирается. В руках зажат небольшой коричневый чемодан. Отворачиваюсь и одними глазами сигналю помощнику: наш клиент!

Тюльпаны падают в мусорку, становясь первой жертвой операции.

Маер тащится за объектом к выходу, там должен передать второй группе. Потом будем поддерживать связь через телефонные звонки в контору и меняться, чтобы подозрительный француз не засёк рядом одни и те же лица. Нас четверо, я храню в машине серое пальто и тёмно-синий плащ, разные шляпы. Они не дают полной смены внешности, но в какой-то мере путают подозреваемого.

Прогулка по центру Берлина до боли напоминает наши экзерсисы в абверовской школе. Руку на отсечение – Дюбель едва сдерживается, чтоб не заикнуться о давних событиях. Кажется, прошло лет сто… А Паре, словно специально возвращающий меня к тем временам, сворачивает к Кантштрассе.

– Урод срисовал нас, – скрипит ассистент. – Уводит к малолюдным местам.

– Само собой. Знаю, здесь полно проходных дворов и подъездов. Их некому блокировать.

– Что делать?

– Нагоняем! Прятаться нет смысла.

Переходим на бег. Французу за сорок, не скроется. Мешает чемоданчик. Он не питает иллюзий. Когда дистанция сокращается шагов до двадцати, разворачивается и стреляет мне в лоб.

Трусость это или отменная реакция, с невероятной скоростью прыгаю вбок, ещё ничего не успев сообразить. Пуля чиркает о стену в миллиметрах от моей головы. Справа дважды рявкает «Вальтер». Француз хватается за руку, со стоном падает на тротуар. Маер с ювелирной точностью продырявил ему правую кисть и колено.

Вожусь с задержанным до поздней ночи. Подштопанный и забинтованный, Паре валяется на койке в камере внутренней тюрьмы. Отвечает односложно. Утверждает, будто принял нас за бандитов, оттого выстрелил первым. Лжёт, уверенно констатирует мой переводчик с французского. Это очевидно. Так же налицо основания держать его под замком – незаконное ношение оружия и посягательство на мою персону. И всё. Можно сливать материал в Крипо – городскую уголовную полицию.

– Считаете, есть перспектива? – Шелленберг заседает в своём кабинете, как капитан на мостике линкора. Никогда не был на кораблях, но впечатление именно такое. Говорят, стол у него бронированный, а в стенах на посетителя смотрят скрытые пулемёты; количество телефонных аппаратов на столешнице явно превышает разумный предел для одного человека. – Так копайте. Что у него при себе?

– Кроме ствола – ничего подозрительного, герр оберштурмбаннфюрер.

Худое лицо шефа отражает задумчивость. Листает досье на задержанного.

– Странно. Не находите? Он устраивает пешую гонку по Берлину, потом перестрелку, ни на секунду не расставаясь с чемоданчиком. А в нём только трусы и носки. Обследовали?

– Так точно. Сам.

– Значит, недостаточно, Валленштайн. Я по старой памяти позвоню хорошему специалисту из гестапо, попрошу приватно. Но! Ни на миг его не оставляйте наедине с чемоданом. Если он найдёт что-то подозрительное, это ни в коем случае не должно попасть людям Мюллера. Свободны!

Покрутившись неделю в гестапо, точно знаю, как действовали бы их следователи, – устроили интенсивный допрос, не глядя на ранения арестанта. Шелленберг презирает их методы. Вызванный криминалист ощупывает швы, презрительно оглядывает следы моей самодеятельности в виде распоротой подкладки. Затем демонстрирует высший пилотаж, распуская тонкую кожу на два ещё более тонких листа, меж ними запрятаны бумажки. Их выхватываю с жадностью коршуна.

– Прошу прощения, коллега.

Четыре рукописных странички, все на немецком языке. Три из них – расписки в получении разных сумм, от двух до пяти тысяч марок, даты указаны довоенные. Читаю четвёртую и едва сдерживаю вопль.

Лучше её сжечь. Чем-то заменить. Но вопросительно уставился Маер, преданный, конечно, но не до такой степени, чтобы скрыть уничтожение улик. И гестаповец наверняка запомнил, что бумажки четыре. И раненый француз не может не знать, что запрятано в чемодане. Слишком много людей. Дьявольщина… На фоне внутренних метаний вызревает неожиданная мысль: Серебрянский жив! Но вряд ли бы он сам отправил паникёра, что при первой опасности открыл огонь по наружке.

Письмо дяди Яши не конкретное. Придётся рискнуть. С неприятным чувством, будто несу шефу собственный смертный приговор, выкладываю документы перед Шелленбергом.

Серо-стальные глаза подполковника бегают по строчкам, потом концентрируются на мне, как пулемёты в стенах.

– Потрясающе! В РСХА крот. Или даже два.

– Да, герр оберштурмбаннфюрер.

– Никому ни слова! Особенно дяде, кадры ни о чём не должны догадываться.

– Клянусь. Но у них свои источники информации.

– Знаю! – он напряжённо выпрямляется, потом вскакивает из-за стола ради короткой дёрганой прогулки по кабинету. – Русские? Пытаются наладить связи, оборванные во время арестов в НКВД?

– Непохоже. Метод проникновения в Берлин скорее британский.

– Как непрофессионально! – шеф хватает самый неприятный для меня листок. – Они подумали, что станет с агентурой, попади их связник к нам или в гестапо?

– Позволю высказать предположение, что они не слишком дорожат этими агентами. Расписки явно предназначены для шантажа – продолжайте сотрудничество, или доказательства предательства попадут к властям.

– Именно! – Шелленберг недовольно косится на телефон, осмелившийся перебить его короткой трелью. Аппарат испугался и смолк. – В расписке отчётливо видна буква V, за ней, скорее всего – L. За день можно перебрать в кадрах все досье на сотрудников РСХА в Берлине. Но есть более простой способ, Валленштайн. Спросим у Паре.

– Я готов, герр оберштурмбаннфюрер. Счёл необходимым доложить вам.

– Правильно! – он потянулся к фуражке. – Едем вместе.

Собственно, тут всего два шага. Но подполковник не уважает прогулки пешком.

В допросную охранник ввозит Паре на кресле-каталке. С таким подозреваемым разговаривать проще, чем с лежачим раненым. Шелленберг без пристрелки кидается в атаку. Он свободно владеет французским, но свою должность и Главное управление имперской безопасности – Reichssicherheitshauptamt – называет по-немецки. Оба замечаем, что пленник прекрасно понял шефа.

– Да, я говорю по-немецки.

Какого же хрена лысого мучил меня с переводчиком?

– Хорошее начало, – отмечает Шелленберг. – Тогда к делу. В вашем чемодане найдены расписки с пометкой РСХА. Я подозреваю, что деньги отданы иностранному агенту, внедрённому в наш центральный аппарат. Проверка потребует времени – сопоставить подпись на расписках с автографами сотрудников в кадровой службе. Через сутки я буду знать получателя,