на диванах, но остальные герои кричали и хохотали тем громогласнее, хотя и несколько бессмысленно.

– Ивачинский! – возопил Ильичев, – ты, знать, в самом деле прощаешься с радостями жизни, что пьешь так отчаянно?

– Я теперь вижу, что ты пьян, – отвечал Дмитрий, – потому что начинаешь говорить нелепости.

– Господа, – продолжал громким голосом Ильичев, поднимая свой полный стакан, – я пью за здоровье Ивачинского и предлагаю пари, что он с завтрашнего дня сделается самым нравственным человеком и добродетельным семьянином: будет прогуливаться по бульвару с женой под ручку, пить только невинный чай, а потом с детьми и кипяченое молочко.

Гул хохота поднялся снова.

– Слышишь, Ивачинский? – закричало несколько голосов.

– Слышу.

– Что ж ты не отвечаешь?

– Что мне отвечать на такой вздор!

– Видишь, Ивачинский, – сказал Ильичев, – какая у тебя прекрасная репутация: они все со мной согласны, и никто не хочет держать моего пари.

Изо всех душевных впечатлений стыд есть чувство самое условное и способное к ложному применению. Дмитрию сделалось стыдно, что эти гуляки предполагали в нем возможность остепениться. Ему, может быть, в обществе наглого вора сделалось бы стыдно, что он не крал.

– Я держу пари, – закричал он, – и с нынешнего дня через неделю зову вас всех на богатырскую попойку у цыган.

– Браво! – зашумели гости, – дело!

– Разумеется, – прибавил один, – кому бы пришла охота жениться, если б блаженное состояние супружества заставляло отказываться от вина и веселья.

– Хвастает, – сказал Ильичев, – где ему! неравно жена узнает!

Дмитрий взмахнул рукой с невыразимо героическим презрением и сразу выпил до дна свой стакан жженки.

Цецилия в своей тихой спальне все еще сидела в глубокой задумчивости, но мало-помалу ее мечтания безотчетно изменялись. Она взглянула кругом на эту скромную, целомудренную комнату, которую должна была завтра покинуть навсегда, и поняла многое в эту минуту. Все ее детское, ясное, ею так гордо презренное спокойствие мелькнуло вдруг перед ней, как бесценный, потерянный клад. У нее лежал камень на груди. Она старалась утешиться, исчисляя себе сызнова все достоинства Дмитрия, все поруки ее будущего счастия; но теперь они как-то не приходили ей на ум. Больнее и больнее стесняла душу бессмысленная боязнь, загадочное горе. Нервы ее напрягались тягостно. В ней не было силы сбросить с сердца подавляющую думу; она сидела с поникшей головой, вся немея под бременем неизъяснимого чувства. Внезапно дрожь пробежала по ней, и она осталась неподвижною, как в магнетическом сне. Наклонившись немного вперед, со взором, странно вперяющимся в сумерки, с невыразимой грустью на лице, Цецилия, сквозь стены и пространство, словно достигала до того буйного пира, словно видела острый пламень жженки и слышала резкий хохот знакомого голоса.

Наконец она, слабая, встала, подошла к углу, где икона сверкала золотым своим окладом, и с тяжелым вздохом упала на колени пред священным ликом, который глядел так спокойно на все бури сердечные, на все горе земное.

Долго она лежала перед образом, стараясь напрасно овладеть своими мыслями, в горьком забытьи, не молясь – если скорбь и смирение не молитва; потом, несколько облегченная, поднялась, подошла к своей кровати и в последний раз легла на эту мирную постель девы, где столько ночей так сладко мечтала, так тихо спала. Бледное ее чело упало на подушки; она несколько времени пролежала, как мраморная статуя гробницы.

Нарядные часы на маленькой колонне между окон пробили в ночном безмолвии один звонкий удар. Цецилия медленно приподнялась и взглянула. Ей помнилось что-то и не могло ясно припомниться; какое-то слово, которого она не находила, какое-то имя, которое ей не давалось… И она чувствовала и знала наверное, что все теперешнее уже когда-то с ней было, что эта минута повторялась в ее бытии, что она ее уже раз прожила… «Боже мой! – шепнула она почти вслух, – кто же умер?.. как это?..»

Она боролась со сном.

Но ей постепенно наполняло всю душу робкое сладостно-грустное ожиданье, желание невнятное, будто другая, непостижимая любовь. Из-под опущенных темных ресниц скользили медленно тихие, светлые слезы. Она засыпала как обиженный, полуугомоненный ребенок… И вот ей вспомнилось… кругом все глухо… не пора ли?.. она одна… чему же быть?..

Над ней сияют звезды грозно,

Бездонна ночь, чуть виден дол;

Она одна… быть может, поздно,

Быть может, встречи час прошел.

Полночная вспорхнула птица…

Молчит, как гроб, объем земли;

Порой сердитая зарница

Сверкает в сумрачной дали.

И с нею вдруг стоит он рядом,

Поникнув пасмурным челом,

Недвижный, с безнадежным взглядом,

В раздумьи тяжком и немом.

«Ты вновь пришел!.. и не во сне мы?..

Зачем так розен был наш путь?..

Зачем уста твои так немы?..

Зачем мне страх ложится в грудь?..»

И он склонился, грустно-бледный,

И он печали дал слова:

«Простимся ж ныне, друг мой бедный:

Да вступит жизнь в свои права!

Иди назад к земному краю,

Иди к земному ты венцу, –

Тебя я миру уступаю,

С молитвой трепетной к творцу.

Горе всем дал он равно нам,

Всем дал меру грустных дней;

Покори его законам

Ропот гордости твоей.

Жить учись в тревоге внешней,

Юных грез забыв Эдем,

Тайной думы безутешной

Не делясь уже ни с кем.

Не вотще рвались так жадно

Бредни сердца к бытию:

Жизнь исполнит беспощадно

Просьбу страстную твою.

И волшебного тумана

Разнесется светлый пар;

Слишком поздно, слишком рано

Ты познаешь жданный дар.

И свершит судьба в избытке

Над тобою казнь свою:

Но не лечь в жестокой пытке,

Но не пасть тебе в бою.

Ты найдешь среди борений

Беспризрачных, тяжких лет

Много чистых увлечений,

Много радостных побед.

Ты снесешь друзей обиды,

Злую ложь сердечных снов, –

И таинственной Изиды

Приподымешь ты покров.

Бытие поймешь земное

Созревающей душой:

Купишь благо дорогое

Дорогою ты ценой.

Усмиришь в груди вражду ты,

Пред бедой не склонишь вежд,

Не смутят тебя минуты

Ни обманов, ни надежд.

Всё, что ныне без сознанья,

Чуждо всем, в тебе цветет, –