еще более жалкого существования, разительный пример бедности салонной – Надежда Ивановна; но это было опять-таки совсем другое: это была Надежда Ивановна; да она про нее и не помнила.

Итак, чего же ей оставалось более желать? Дмитрий был страстно влюблен в нее, Дмитрий был очень хорош собою, чрезвычайно comme il faut[61] и совершенно образован и умен. Он ей иначе казаться не мог: она, прожившая весь свой век в этой всеобщей атмосфере пошлости, не могла быть поражена пошлостью Ивачинского, точно так же, как бедный артельщик, не выходящий из грязной мастерской, не может замечать тяжкой духоты своего жилья. Да, не легко и женщине с более обширными понятиями скоро разгадать посредственный ум среди условной образованности общества. Как и чем различить в аристократическом салоне пошлого человека от гениально умного? разве только тем, что первый тут обыкновенно кажется умнее. Наконец, вдобавок ко всему, Дмитрий был неимоверно добр и кроток донельзя, даже почти и слишком: отличительная черта всех мужей будущих, излишество, к счастью потом исчезающее.

Стало быть, опять-таки чего же Цецилия могла еще желать? как ей было не чувствовать себя блаженнейшим существом в мире? чего ей недоставало?

Может быть, одного: несколько истины среди всей этой прекрасной фантасмагории… Но что есть истина?..

Солнце спускалось за пестрые домики парка, нарядное население высыпало из них; большая часть этих загородных жителей, этих прелестных любительниц природы катилась по шумному шоссе в освещенный театр, привлекаемая новым французским водевилем. Вечер возобновлял обыкновенное, ежедневное движение; вчерашнее повторялось однообразно и неутомимо в Петровском парке, так же, как и на небе, где напротив пылающего заката всходила белая луна и мерцал еще чуть видный Арктур.

В салоне Веры Владимировны шла очень живая и интересная беседа. Она с несколькими приятельницами, в числе которых Валицкая сохраняла первое место (так ловко и искусно она сумела скрыть свое гениальное сватовство), занималась главной заботой материнского сердца – близкой свадьбой Цецилии, просила дружеских советов насчет подвенечного платья и драгоценных камней, присланных бриллиантщиком и разложенных на столе перед ней. Надлежало выбрать из них те, которые шли всего более к невесте.

– Я ей к венцу подарила лучшую часть своих алмазов, и их обделали с большим вкусом, – сказала она, – но не знаю теперь, на что решиться для другого наряда. Бирюзы ей вовсе не к лицу.

– Очень хороши эти аметисты, и работа отличная, – заметила одна дама, – но аметисты, как бы хороши ни были, никогда не производят эффекта.

– Возьмите опалы, – предложила другая, – это, по-моему, лучший камень.

– Нет, – возразила Валицкая, – если надевать опалы, то они должны быть уже необыкновенно прекрасны и цены царской; я бы взяла изумруды, они чудесно идут к черным волосам и бледности вроде Цецилиной.

– Я сама бы их предпочла, они точно очень выгодны для нее, – подтвердила Вера Владимировна, – но если так, то я уже возьму парюру, которую приносили вчера; она несравненно лучше этой. Эти камни довольно посредственны; они бы много потеряли в сравнении с изумрудами Софьи Chardet, a я этого не хочу. Вы их видели? – прибавила она, обращаясь к одной из присутствующих.

– Да, – отвечала та, – молодая была в них, два дня тому назад, на вечере своей тетки; они удивительно хороши, особенно браслеты и пуговицы, и этот наряд шел превосходно к ее палевому платью.

– Она прекрасно одевается, – молвила другая дама.

– Особенно с тех пор, как вышла за денежный мешок, – прибавила третья, улыбаясь.

Вера Владимировна также улыбнулась.

– Я не постигаю, – сказала она потом очень серьезно, – как можно из денег жертвовать своей дочерью таким образом; по-моему, обязанность матери заключается не в том, чтобы добыть себе богатого зятя. Я ее понимаю иначе и выше. На всякую мать возложена святая ответственность, и она виновата, если не предпочла счастье своей дочери всем другим расчетам и выгодам.

– Вы не довольствуетесь тем, чтобы прекрасно определять долг матери, – отвечала ей тронутая Наталья Афанасьевна, – вы этот долг еще прекраснее исполняете, что встречается гораздо реже.

– Я могу по крайней мере дать себе свидетельство, – продолжала Вера Владимировна добросовестно и скромно, – что мои слова и поступки согласны между собой. Я свои убеждения всегда искренне высказывала и всегда действовала соразмерно с ними.

Во время этих рассуждений Цецилия сидела поодаль с Дмитрием и слушала только его тихие слова, сказанные ей почти на ухо, в виде тайны, хотя тайны тут и вовсе не было. Общие места, которые он ей таким образом поверял, могли быть провозглашены где угодно и поведаны всему миру; но ей все эти пустые речи казались, разумеется, преинтересными. Да ведь дело было и не в речах: тут действовал магнетизм взгляда, улыбки, голоса; тут значение таилось в тысяче незаметных обстоятельств. Этот влюбленный шепот, эта замысловатая беседа была, конечно, благоразумна и прилична в высшей степени; но как бы молодая чета ни соблюдала требований хорошего общества, как бы Дмитрий ни был благопристоен, как бы Цецилия ни была превосходно воспитана, все-таки они не могли проявляться совершенными куклами; и между ними укрывались от взора Веры Владимировны беспрестанные прегрешения против строгих законов света. И все это делалось так тайно, что походило на грешный поступок и было тем сладостнее. И какая девственная душа не поняла прелести этих легких преступлений? какая женщина, исповедываясь сама себе, не созналась, что коснуться этих сердечных, смущающих радостей украдкой, вскользь, со страхом и трепетом во сто раз упоительнее, чем их вкушать явно и спокойно? и что мы, дети Евы, все больше или меньше мнения той италианской графини, которая, кушая прекрасное мороженое в палящий день, воскликнула чистосердечно: «Ах! как жаль, что это не грех!»

Цецилия встала с своего места и вышла на балкон; Дмитрий вскоре последовал за ней, и они оба очутились почти одни; их отделяли от салона и укрывали два густых померанцевых дерева, которых бесчисленные цветы благоухали ароматнее к ночи. Сумерки уже сгущались, далекие звезды светлели одна за другой. Других свидетелей тут не было, и Дмитрий понял, что под божьим небом, в виду звезд, не стыдно предаться сердечному движению: он быстро обхватил свою прекрасную невесту и прижал смелые уста к ее бледной щеке… Она вздрогнула, вырвалась… и потом остановилась недвижная, прислоняясь к стеклянной двери; в ней что-то пробудилось и засияло ярче тех ночных светил. Сквозь все умственные пелены, сквозь все незнания, сквозь всю ложь ее жизни сверкнул отблеск небесной истины, чувство искреннее, откровение душевное… протекла минута, может быть единственная в ее земном бытии… и она тихо вошла опять в комнату и села задумчиво.

Разговор вокруг стола продолжался. Цецилия