«Да, знаю я, идешь ты снова;

Опять мне в сердце смотришь ты;

Опять твое прогрянет слово,

Младые разобьет мечты.

Всегда ты, горестная сила,

Мне радость обращаешь в ложь:

Как пламя жгучее в кадило,

В меня ты мысли луч кладешь.

Оставь меня, о строгий гений!

Ты всё печальней и мрачней;

Боюсь твоих я откровений,

Любви безжалостной твоей.

Пускай к вседневной, пошлой доле

Свою я душу приучу:

Я не хочу предвидеть боле,

Я боле ведать не хочу!

Зачем напрасно рвешь от мира

Немую узницу его

И без земного жить кумира

Земное учишь существо?

Ужель должны мы так тревожно,

Так тщетно путь пройти земли?

Лишь то любить, что невозможно,

В то верить только, что вдали?

Зачем же краткий день обмана

Оставить сердцу ты не мог?

Зачем вперед, зачем так рано

Мне твой губительный урок?» –

«Затем, чтоб ты туда глядела,

Где вечность роковая ждет;

Чтоб поняла иное дело,

Чем этот ряд пустых забот.

Затем, чтобы души светило

Не угасало в тьме земной;

Затем, чтобы не совершила

Ты святотатства над собой.

Вставай из жизненного праха!

Уйми смятение в груди!

В лицо ты истине без страха,

Душа бессмертная, гляди!

Пойми, что тщетны все желанья,

Что бытие – чреда утрат;

Что жертвы в нем без воздаянья,

Что в нем страданья – без наград.

И чувствуй, что в тебе есть что-то

Неизъяснимое теперь,

Что выше всякого расчета,

И всех блаженств, и всех потерь!»

8

После достопамятного утра, которое так внезапно решило судьбу Цецилии, вокруг нее все изменилось и оживилось, как это обыкновенно бывает в доме, где невеста. Дни быстро проходили один за другим, до того наполненные, что становились совершенно пусты. Пылкий жених, как водится, умолял поспешить со свадьбой; благоразумная мать откладывала ее, требуя времени, необходимого для приготовлений. Вера Владимировна, видя, что уже делать нечего, доказала, что она очень умная женщина, решась, назло своим неприятелям и приятелям, быть совершенно довольной этим браком и, употребляя его рамкой, в которую она стала, весьма выгодно, вставлять большую часть своих добродетелей: бескорыстие, великодушие, материнскую любовь и прочее, и прочее, по случаю чего она имела удовольствие говорить прекрасные фразы и принимать трогательные похвалы.

Дом был завоеван торговцами, приказчиками, драпировщиками, татарами, швеями, модистками. Везде находились образчики, свертки, картонки, пакеты. Поздравительным визитам не было конца; разъезды, обеды, вечера сменяли друг друга. Весь суетный, коловратный ход светской жизни ускорился до головокружительного движения. Эта живая тревога, этот веселый шум около невест напоминает невольно оглушительную музыку и барабанный бой, с которыми ведут солдат на смертную битву. Оставалось так мало времени для необходимых распоряжений, надо было заботиться о столь многоважных подробностях, рассматривать столько модных журналов, выбирать столько различных и всевозможных материй и штофов, толковать так часто с бриллиантщиком и золотых дел мастером, примеривать столько платьев, пеньюаров, бурнусов, шалей, шляпок, чепцов и уборов, одним словом, так заняться сущностью дела, что не оставалось ни одной свободной минуты помыслить праздно о чем-нибудь другом.

Да и о чем и к чему было тут и мыслить, особенно для Цецилии? Желания ее исполнились, тайные сны сбылись; вокруг нее было светло и прекрасно, она достигла этих волшебных часов жизни, когда занавес чудесной близкой будущности ежеминутно чуть-чуть приподнимается, позволяя девственному взору мгновенно взглянуть, чуткому сердцу радостно содрогнуться. И все для нее было так ново, неожиданно, неслыханно; весь этот мир, в котором она вдруг очутилась, был до сих пор всегда так утаен от нее, так тщательно отсторонен и укрыт, что ее понятиям не могло предстать никакого сравнения с чем-нибудь похожим, и что она должна была счесть себя каким-то блаженным, великолепным исключением из общего порядка. Дмитрий притом не изменял всегдашнему обычаю женихов и так же невинно и добросердечно, как они все, вел эту неведущую, легковерную душу от обмана к обману, от заблуждения к заблуждению, одно другого утешительнее и прелестнее. Ложь осторожной матери он сменял ложью нежного любовника, сберегая неумолимую правду для изречений строгого мужа. Куда ни оглянись, везде встречались угождение и лесть, веселые лицы и приветливые слова. О чем же тут было размышлять и задумываться? Ровно ни о чем. Все представлялось в прекрасном виде; лучшего Цецилия и придумать не могла. Дмитрий был небогат, по светским понятиям почти беден, но даже и это самое обстоятельство умножало ее удовольствие. Вопреки всему слышанному и виданному, вопреки всем общим мнениям, всем материнским нравоучениям, она, бог весть почему, безотчетно чувствовала в себе, что чем-то выше и лучше предпочитать бедность богатству, Ивачинского – князю Виктору. Она искренне радовалась своему выбору. Правда, она бедность понимала по-своему, как нечто грациозное, привлекательное, какой-то новый наряд, который ей будет очень к лицу; и она уже мысленно нетерпеливо устраивала тесный быт, на который пошло бы более денег, чем на пышный; она мечтала, как будет мило жить в бедности, носить платья самые простые, сшитые у Madam André, у которой фасон стоит вдвое дороже самой ткани; убрать себе отлично и изысканно маленькие комнаты, ездить в легкой, красивой карете, заложенной только парой прекрасных серых лошадей; даже иногда, в хорошую погоду, ходить с мужем пешком, в нарядном бурнусе или в бархатной шубе, подбитой горностаем. Других стеснений она не ведала и себе представить не могла. Она, конечно, иногда замечала некрасивое платье или старую, неуклюжую коляску иной дамы, про которую говорили с обидным сожалением, что она бедна; но ведь это было только недостаток вкуса и неуменье: как возможно не быть в состоянии сшить себе модного платья и иметь пристойный экипаж? какая бедность не позволяет даже этого? Ей случалось, в своих прогулках, видеть гнусные лачужки, встретить женщин в скудной, затасканной одежде, которые в мороз укрывались только старым платком, бледных мужчин в изодранных шинелях, изнуренных детей в отвратительно грязных рубашонках; но это были уже жители иного мира, существа иного разряда, с которыми она ничего не могла иметь общего. У ней был ежедневно перед глазами пример другого, может быть