Здесь он застал именно ту картину, которую предвидел и планировал: обеденный стол был завален яствами. Чего только не было: жареный молочный поросенок по-грузински, испанский хамон, копченая свиная ножка из Голландии, пельмени с фаршем из поросячьих язычков, кочан, начиненный печенью дикого кабана, чешская свинина по-охотничьи, окорок жареный, белорусская драчена свиная, свиные ножки с кислой капустой по-немецки, свинина фаршированная с сыром по-тульски, свинина тушеная с яблоками по-украински, свиные шарики с ананасом, салями всех видов, сало с чесноком, с луком, с зеленью, английский бекон, бекон заливной по-шотландски, свинина по-шанхайски в соевом соусе, свинина по-кантонски с кедровым орехом, кабанья спинка со шпинатом, фрикадельки паровые с имбирем и так далее и так далее. Более тридцати наименований блюд и столько же бутылок самых разных спиртных напитков располагались на столе. Каюлов ничего не ел уже пятые сутки. Он пил лишь воду и отказывался даже смотреть на гастрономические деликатесы. Повар Евгений каждые четыре часа ставил на стол свежую еду, а «устаревшую» передавал в четвертый барак, где проводился другой замечательный опыт — провокация чревоугодием.

— Как дела, Каюлов? — спросил Иван Степанович.

— Спасибо, пока жив!

— Бастуешь, не ешь? Долго ли протянешь? У тебя же большая семья, а ты один работаешь. Семье деньги нужны…

— Вы испытываете меня, а я хочу испытать вас.

— Это как? — удивился Гусятников.

— Без еды человек сможет прожить двадцать пять — тридцать дней. Сомневаюсь, что вы планируете уморить меня. Зачем? Что вам даст моя смерть? В чем убедит? Можете не сомневаться, к такой еде я не притронусь, но хочу увидеть, сколько дней вы сможете держать меня на голодном пайке. Чтобы потом понять, существует ли в вашем сознании мораль. Тут не человеческая, а дьявольская ментальность нужна — умертвить невинного человека, отца огромного семейства. Очень непросто такое содеять! Я готов принять смерть, потому что не способен нарушить исламские законы. Сверкающее в стаканах вино, христианские аппетитные блюда не способны соблазнить меня. Каким вам представляется конец этого сюжета? Что, вы готовы благословить мою кончину? Конечно, вполне возможно, что вы некрофил и смерть человека вам в радость, как пилюля, успокаивающая душу. Ведь людоеды нередко встречались среди русских помещиков. Нет? Сердитесь? Вижу, что сердитесь! Выходит, мое предположение вам неприятно и вы от своих рабов готовы слышать одни комплименты. Нет, я конечно, не жду от вас дифирамбов в адрес ислама и моей скромной личности. Бедняге поневоле, жертве распада коммунистической империи. Но уважать можно молча, про себя, не устраивая провокационных спектаклей. А что вы, уважаемый господин хозяин, ежедневно выставляете перед мусульманином блюда исключительно из свинины и мучаете его голодом? Смешно? Умно? Нет! Глупо, жестоко! Еще несколько дней потерплю, а потом уйду искать заработок в другое место. Надеюсь, за простой заплатите?

Гусятников опешил. Поэтому не торопился отвечать. «Странно, — задумался он, — когда я поставил его в бадью с козлиной мочой, он помалкивал. Но почему сейчас протестует? Неужели причина в вере? Этот атрибут мещанской надстройки? Она может быть так сильна, что способна подавить инстинкт самозащиты? Подавить аппетит — основную пружину биологического бытия? Не верю! Быть не может! В современном мире существует несколько основных концепций мировосприятия: религиозная, экономическая, коммунистическая, приоритета силы и бессознательного „либидо“. Я же предлагаю разбудить в сознании человека нечто совсем иное, по-моему мнению, наиглавнейшее: фантазию не обремененного культурой свободного разума. Человек обязан позволять себе абсолютно все. Издеваться над идеями прошлого или восхищаться ими. Впрочем, я-то знаю, что ничего особенного в прошлом нет и тот, кто захочет восторгаться им, публично или самому себе станет доказывать, что он безгранично глуп. Моно-Гусятников закончился, настало время мульти-Ивана Степановича. Ведь вся прелесть жизни в противоречиях. Сегодня ты правоверный христианин, завтра — сексуальный маньяк, через день — сверхсущество, а через несколько минут — жалкий бродяга, спившийся сифилитик. Просыпаешься истинным мусульманином, за обедом становишься атеистом, а засыпаешь иудеем. В этом прелесть существования. Категорически не желаю, чтобы меня попрекали вчерашними поступками или высказываниями. Вчера Гусятников был другим, он минуту назад был другим, он через минуту опять станет другим! Он каждый раз другой. Ведь он невероятно загадочное существо! Именно в этом замечательная интрига жизни. Неужели ее смысл в том, чтобы Иван Степанович каждый день был — а живем мы в сознательном возрасте около двадцати тысяч дней — одним и тем же? Всю жизнь твердить, что Бог и никто другой сотворил мир или что я не могу изменять жене, потому что венчался в церкви? Что человек произошел от обезьяны или что американцы — дурни, потому как считают, будто Швейцария это фабрика по выпуску сыра, а не страна, которой около семисот лет? А россияне очень агрессивны, потому что на пляже под солнцем пьют теплую водку? У меня вызывает смех, когда я наблюдаю за людьми, которые перед едой молятся. Другой раз самого тянет помолиться, на груди полумесяц поносить. Я открыто хохочу, когда встречаю женщин в чадре или мужчин с косами и в кипе. В иной день самого тянет переодеться. Чудак! И в этом моя прелесть! Я как раз от такой сумбурной карусели неприкаянности испытываю кайф, и главное, никого не понуждаю следовать моим принципам. Сегодня я приверженец одного, завтра — любитель, почитатель другого. Один час я злой, другой — добрый, хороший, позже никакой. То до беспамятства влюбленный в самого себя, то люто ненавидящий Ивана Степановича. Ведь сам мир призрачен, поэтому моему воображению приходится рисовать его в столь фантастических формах. Только в таких вольных упражнениях духа может истинно развиваться разум. А кой толк ежедневно бить челом, читать заученные псалмы или целовать иконы? Сознание Гусятникова, да, видимо, и многих других, значительно шире, чем сюжеты Евангелия! Чем литые строчки Библии! Чем конституции и национальные гимны. Что этот таджик ко мне так пристал? Упрекает! Я вовсе не силой хочу заставить его есть свинину. Я лишь дьявольским приемом соблазняю: мне жутко хочется знать, проснется ли в нем свободный человек — тип, похожий на меня. Тут без дьявольщины никак не обойтись. Что, готов даже помереть? Пока, дружище! Пока! Как я не хочу стать преградой продолжению рода человеческого, так и категорически не желаю притормаживать самоубийц. У каждого из нас исключительно своя дорога! Зачем вмешиваться в этот таинственный путь? Но что же ему ответить? А вот ничего! Пройду мимо с высоко поднятой головой».

Иван Степанович так и поступил — и уже через несколько минут был в четвертом бараке. Встреча с чревоугодниками сулила остросюжетную драму. А мысль, что цивилизованный человек способен на необыкновенные зверства, по своей жестокости превосходящие фантазии варваров, наполнила его сердце безмерным любопытством. «Неужели смогу? Не дрогнет воля показать им, на что способен Иван Гусятников? — проносилось у него в голове. — Измышления святой инквизиции должны показаться детскими забавами. Я же с особенной идеей тороплюсь!» Впрочем, открывая дверь, он заставил себя проявить спокойствие. Порок чревоугодия всегда вызывал у него смешанные чувства. И он решил провести эксперимент, чтобы до конца понять: возможно ли воспитать в людях страстную прожорливость или всему виною заложенный в них генетический код и отсутствие в сознании каких-либо маячков для самосовершенствования. Перед ним возникла неожиданная картина: трое доходяг сидели за столом, на котором возвышалась многоярусная пирамида тарелок с яствами. Впрочем, худые мрачные мужички смотрели на неимоверное изобилие гастрономических деликатесов с презрительным сожалением. Изысканная снедь не вызывала у них никакого аппетита. Стол был окружен металлической сеткой высотой около полутора метров. За первой оградой находились голодные псы. Семь крупных дворняг, одурманенные ароматами поварского искусства, виляя хвостами, зычно скулили. За собачьим кольцом поднимался второй круг ограды. Здесь у сетки, прижавшись к ней лицом, изнывали от голода пять толстяков. Они издавали хриплые звуки, похожие на те, которые по утрам слышны у клеток хищников столичного зоопарка в Грузинах. Господин Гусятников запретил старосте «Римушкина» давать им еду. Третьи сутки они ничего не ели, а их яростные взгляды круглосуточно упирались в несметные блюда и лакомства. Но не только вид деликатесов, до которых нельзя было дотянуться, травмировал их сознание: гастрономические ароматы злили их никак не меньше. Иван Степанович установил здесь порядок, который, кроме него и старосты, никто не знал. Чтобы возбудить у чревоугодников лютое бешенство, а затем понаблюдать, с какой скоростью будут рушиться остатки их здравомыслия, он ввел в бараке меню Гулага. Две поллитровые кружки воды ежедневно, каждый четвертый день два клубня картофеля и головка репчатого лука, а каждый пятый три ложки сырой фасоли и голая говяжья кость. Для пущего издевательства каждую пятницу разрешил подбрасывать им пять накануне забитых крыс, а по субботам — охапки свежей крапивы. «На какой день они начнут все это есть? И не просто заглатывать, а смакуя, с аппетитом тщательно пережевывать, закатывая от удовольствия глаза? — этот вопрос интриговал Гусятникова. — Интересно понаблюдать, как один станет отнимать у другого „свою долю“ крысиного мяса, с потрохами запихивать ее в рот, делить хвост или вырывать из зубов жгучую крапиву. А вдруг они станут поедать друг друга? — сконфузившись, неожиданно подумал Иван Степанович. — Брррр! Конгью! Конгью ! (Сноска: с китайского «ужас»). Хотя как это «брррр»? Чего я испугался? Мне-то как раз это и надо спровоцировать, чтобы своей цели добиться. Что же тогда во мне необычного, сверхчеловеческого, если даже такой вялый, пошловатый сюжет вызывает отвращение? Необходимо каким-то ухищрением стимулировать обжор, вызывать у них аппетит по отношению к себе подобным. Разбудить в каждом из них маниакальные чувства антропофага. Но как? Ответ прост: если есть мозги, значит, что-то придумаю. Ведь человек такое мерзкое существо! Гадкое! Гадкое! И я, изобретатель этой жуткой уловки, и они, клюнувшие на наживку, которая вызовет неотвратимое желание отобедать соседом по «Римушкину». А пока здесь делать нечего. Спектакль только начинается, и, откровенно сказать, совсем неплохо. Необходимо лишь продумать, каким образом вызвать у них то самое чувство, которое обострит канву интриги четвертого барака. Но я забыл о первом круге, о ганджоу! (Сноска: Китайск. «дистрофики»). Необходимо взглянуть на них, чтобы обогатиться новым сценарием извращения. Условие оплаты рабочего дня в круге первом — поедание десяти блюд. Не увеличить ли норму до пятнадцати? — «Эй, комендант, сколько блюд едят твои доходяги?» — «Больше пяти пока не поднимаются. Лишь один сегодня до семи добрался». — «Что, за три рабочих дня они ни копейки не заработали? Сегодня же прибавляй зарплату и увеличивай норму обязательного рациона. Будем платить им не три, а пять долларов в день премиальных. Но теперь необходимо съедать пятнадцать полных тарелок. А тот, кто не выполняет указания, зарплату не получает. Его секут розгами. Сам будешь наказывать».