Тон ее был таков, что он даже не посмел и думать, чтобы ослушаться. Быстро встал туда, где старуха могла его хорошо видеть.

Матушка не то храпела, не то хрипела тихо, глаза ее были полуприкрыты.

Анхен опустилась на колени возле кровати, взяла темную руку матушки, всю в старушечьих пятнах, поцеловала ее и сказал тихо:

– Матушка, пришел он.

Бургомистр обомлел в это мгновение. Дремавшая старуха вдруг встрепенулась, проснулась, словно от боли, шумно с храпом втянула в себя воздух и с испугом уставилась на бургомистра. Ее глаза, карие, навыкат, были вовсе не стары, смотрели внимательно и даже со злобой, старуха сопела своим большим носом и продолжала пялиться на посетителя. А у него сердце встало, он в эти мгновения обливался потом под своими мехами и пошевелиться не мог, даже вздохнуть. А матушка потом захрипела, забуровила что-то нечленораздельное, вроде даже закашляла. Анхен поцеловала ее руку, вскочила, поклонилась и заговорила быстро, встревоженно выталкивая господина фон Гевена из покоев:

– Прочь, прочь ступай, я сейчас выйду.

Он выскочил из покоев весь белый от волнения, сердце едва не разрывалось. Встал у стены, стянул с головы берет, стал им на себя воздух гнать, словно веером. Никогда в жизни он страха такого не испытывал. Казалось бы, чего бояться старуху, что и встать не может, и говорить не способна, а она на него такого ужаса нагнала, что живот ему скрутило, как от дурной еды. А шлюха и воровка Рози, что была тут же, скалилась, видя его состояние, и шептала что-то своей спутнице, такой же воровке и шлюхе. И они над ним потешались, и не прятали потеху свою, но ему было не до них, он едва дышать начал, едва сердце стучать стало.

Тут из покоев вышла Анхен – прекрасное лицо холодно, словно вода в декабре. А глаза морозом обдают, словно декабрьский ветер, что с севера.

– Вон! – негромко сказала она, глядя на бургомистра.

Но говорила это она не ему. Те, кому это предназначалось, сразу все поняли. Рози и ее подруга тут же, едва ли не бегом кинулись из покоев, оставляя бургомистра наедине с Анхен. У того снова сердце остановилось, в ногах слабость появилась, хоть от стенки не отходи. Анхен же подошла к нему так близко, что он запах ее чувствовал, и заговорила ледяными словами:

– Матушка говорит, что бесполезен ты. Проку в тебе нет, ты только деньги считать можешь. Да и деньги ты уже не считаешь, берешь мешки, даже и не заглядывая в них.

– Как же, как же… – только и смог просипеть господин фон Гевен.

– Сказано тебе было узнать, зачем пришлый сюда явился. Узнал?

– Меч, меч у него украли… Воровка Вильма…

– Не за мечом он сюда прибыл! – почти взвизгнула Анхен. – Меч уже вернули ему, да не уехал он.

– Я… Я лейтенанта к нему подсылал, он пил с ним, да тот ничего не сказал ему, даже когда пьян был. Невозможно узнать.

Тут Анхен схватила его за щеки своими пальчиками – теми пальчиками, что любому мужчине сладость необыкновенную могли принести, но на сей раз острые ноготки на них легко драли кожу на щеках бургомистра, так что кровь тут же выступила и покатилась редкими каплями вниз к подбородку. А благочестивая Анхен говорила, обдавая холодом:

– Не можешь узнать, зачем он тут – убей его!

Она отпустила его щеки, достала платок из рукава и стала оттирать пальчики от крови, не отводя глаз своих прекрасных от лица бургомистра.

– Убить его? – Он стал рукой вытирать кровь с щек. – Как же убить-то его, я и не знаю…

– Так ты молодость свою вспомни, как ты раньше убивал? – уже спокойно говорила прекрасная женщина. – Неужто забыл, как ты бургомистром становился.

Фон Гевен тяжело дышал и вытирал лицо дорогим беретом.

– Ступай, – сказала Анхен, – и помни, что матушка тебе больше не благоволит. Пока не изведешь пришлого.

Бургомистр вышел на улицу и шел так тяжело, что привратнику пришлось за локоть его придерживать, чтобы не упал, когда из ворот выходил. А навстречу ему входила в ворота дородная, немолодая, но все еще красивая и богатая женщина. Она переступала порог, чуть приподняв тяжелые бархатные юбки, глянула на бургомистра с усмешкой. Кивнула ему в знак приветствия – вот ей бы он ответил, это не Рози какая-то. Но он ее просто не видел, шел, покачивался, по лицу кровь размазана, а сам смотрел в землю. Но она не обиделась, только еще больше усмехалась и пошла в покои. Ее тоже звала матушка. Дело, видно, было серьезное, раз всех звали.

На улице бургомистр перепутал кареты, хотел сесть не в свою, да кучер чужой осадил его грубо.

В другой раз он бы выяснил, кто таков этот подлец, что грубит ему, а тут – нет, побрел искать свою карету. Хорошо, что его кучер узнал бургомистра в темноте и помог ему. Усадил туда, куда надо, и повез господина в его дворец.

* * *

Волкова разбудил Ёган спозаранку, ничего не разъясняя, только сказал, что сержант пришел. Кавалер из постели вставать не стал, невелика птица, велел сержанта пустить. Следом и Фриц Ламме пожаловал, бодрый и веселый отчего-то: видать, уже знал про новость, о которой пришел сообщить Гарденберг.

– Ну? – спросил Волков, садясь в перинах.

– Кавалер, нашли, значит, Вильму поутру, – сказал сержант, но тон его был невесел, и Волков радоваться не стал. – Возницы, что муку от мельницы ночью возили, как рассвело, увидали ее.

– В реке? – догадался кавалер.

– Нет, на дереве, повесилась она.

– Повесилась? – переспросил с ехидцей Волков.

– Повесилась, – подтвердил сержант. – Мужики снимать ее не стали, будете смотреть?

– Обязательно будем, – ответил вместо Волкова Сыч, – очень охота посмотреть, как у вас тут ведьмы сами вешаются. В других-то местах такого чуда не увидать.

– Ёган! – крикнул кавалер. – Умываться, одежду, завтрак. Максимилиан – лошадей.

– Господин, – пришел из другой комнаты Ёган, – умываться и одежду дам вам, а еды-то нет, я еще на базар не ходил, а на кухне вы брать не велели.

– А чего ж ты, дурень, не сходил на базар? – начал цепляется к нему Сыч. – Лежал либо отдыхал?

– Сам ты дурень, – огрызался Ёган, – господин денег мне не дал, а по его кошелям я без спроса не копаюсь. Дурень, лается еще, босяк приблудный.

– Беги на базар, лентяй, хоть хлеба с молоком купи, а одежду я сам экселенцу подам, – распоряжался Сыч.

– Ты не командуй тут, – не соглашался Ёган, показывая Сычу здоровенный кулак. – А то я тебе