одного лица к другому… В самом деле нет ничего обыкновеннее, как высылать под личиной почета из столицы тех лиц, могущество которых или всеобщее к ним расположение внушают опасения; если бы такие лица и были вполне невинны, то они могли бы, вероятно, посягнуть на что-нибудь, раз к тому представился бы случай»{485}.

Догадки Корба, может быть, и не были чистой выдумкой. Действительно, путешествие Шереметева в официальном освещении как частное дипломатическое поручение вызывает сомнения, поскольку представляется ненужным рядом с отправившимся уже в Европу «Великим посольством», которое по первоначальному плану должно было посетить и те страны, куда ехал Шереметев, а вместе с тем сомнительно оно и как чисто личное предприятие ввиду возраста и характера самого путешественника. С другой стороны, припомним, что в это самое время стрелецкий полковник И. Циклер и окольничий В. Соковнин замышляли переворот с устранением Петра и с возведением на престол вместо него Б. П. Шереметева. Конечно, сам Шереметев ни в каких таких заговорах и замыслах не участвовал, как думал и Корб, но разговоры, видимо, были и, дошедши до правительства, естественно, должны были усилить подозрительность Петра.

Эту подозрительности в отношении к Шереметеву можно заметить и во время астраханского восстания 1705 года. Петр послал Шереметева на подавление восстания, оторвав его от операции в Курляндии. Казалось бы, это обстоятельство должно говорить об особом доверии к фельдмаршалу. В действительности выбор Петра определялся более сложными соображениями и обнаруживает несколько иной его взгляд на фельдмаршала. Петр хотел уладить дело в Астрахани по возможности мирным путем; следовательно, ему надо было послать туда человека, который имел бы авторитет в глазах восставших, которые поднялись под лозунгами защиты православной веры и старых обычаев против нововведений; поэтому было бы, очевидно, нецелесообразно посылать «нового» человека вроде Меншикова и тем более иностранца; наоборот, трудно было найти более подходящего, чем Шереметев, по той репутации, какой он пользовался. Таким образом, выбрав Шереметева, царь показал, что считает его наиболее отвечающим указанному условию, то есть в достаточной мере консервативным. Но не скрывалась ли в этих свойствах Шереметева и в его авторитетности в глазах астраханцев опасность другого рода? И такая мысль, по-видимому, была у царя: вслед за Шереметевым в Астрахань посылается Михаил Щепотьев, дабы надзирать за действиями фельдмаршала.

Мы имеем, наконец, и еще один показательный факт — отношение Петра к Шереметеву в связи с делом царевича Алексея, который назвал Шереметева в числе лиц, ему сочувствовавших. Не были, без сомнения, для Петра тайной и дружеские отношения Шереметева с главным деятелем в истории царевича А. В. Кикиным. Петр, без сомнения, знал, что никакой склонности у Шереметева к действию в пользу царевича не было, но в то же время понимал, что его имя, связанное с именем царевича, служило в некоторой мере знаменем в руках противников нового порядка. Поэтому, может быть, он и требовал в конце 1718 года переезда фельдмаршала из Москвы в Петербург, несмотря на его тяжелую болезнь.

Словом, независимо от своей воли в силу только особенностей своего культурно-социального облика Шереметев был опорой или, лучше сказать, надеждой политической оппозиции при Петре. Отсюда чувство недоверия к нему, возникшее у Петра едва ли не с самого появления Шереметева в рядах его сторонников и, по-видимому, никогда его не оставлявшее. Естественно, как при этом чувстве воспринимались и расценивались Петром недостатки и промахи Бориса Петровича как полководца: они казались ему выражением безразличного отношения к делу со стороны фельдмаршала. Обвинение Шереметева в «старой обыкновенной лжи», звучащее несколько странно, имело, по-видимому, свою внутреннюю логику.

10

Источник переживавшейся Шереметевым драмы — в его социальном положении. Представитель старой московской знати, оформивший до известной степени свое мировоззрение с помощью элементов аристократически-феодальной культуры Запада, Борис Петрович как личность оставался всегда самим собой и не мог стать другим; но вместе с тем он хотел быть и сам считал себя верным слугой Петра. В какой мере фельдмаршал давал себе отчет в этом различии взглядов между ним и царем, нельзя сказать, но несомненно, что в отдельных моментах их взаимоотношений он чувствовал идеологическое расстояние, их разделяющее, и старался преодолеть его доступными ему средствами.

Частые упреки, чередующиеся с угрозами, недовольство и недоверие царя сделали Шереметева чрезвычайно осторожным в отношении его к Петру I. Страх вызвать необдуманным шагом гнев царя становится в последние годы жизни как будто доминирующим его настроением; запрос: «нет ли на меня вящего гнева его величества» получали от него по разным поводам и Макаров, и Брюс, и Апраксин, и Меншиков. Без царского разрешения он не отваживался пробыть лишних два-три дня в Гамбурге во время заграничного похода 1716 года, хотя и по самой уважительной причине: «Всепокорнейше ваше царское величество прошу, — писал он царю в Париж, — дабы мне здесь побыть дни два или три, понеже я в Гамбурге изыскал доктора искусного и желаю от него совету…»{486}.

Обыкновенно о своих личных делах и нуждах он просил ходатайствовать перед царем кого-нибудь из названных лиц, через них представлял даже и свои деловые соображения и только в крайних случаях обращался к царю сам. Бывало, что и в этих случаях он не решался обойтись без совета друзей. В 1705 году, составив возражения на данную ему Т. Н. Стрешневым по поручению царя инструкцию, он послал их своему «свату» Ф. А. Головину с просьбой: «Пожалуй, не поскучь, поразумей их и ко мне отпиши, нет ли какой в них противности». А в постскриптуме еще прибавил: «Молю тебя, чтобы по благоразумению твоему сие (не) было никому явно; имею тебя, государя моего, за патрона себе и брата»{487}. Головин же, хорошо понимавший положение фельдмаршала, в другой раз и сам дает ему понять, «не в указ, а советуя», как следует писать донесения государю — надо думать, тоже, чтобы не оказалось «противности»: «Письмо твое к великому государю послал, и хорошо, что кратко изволишь писать»{488}.

Бросается также в глаза крайняя осторожность Бориса Петровича в отношении к царевичу Алексею Петровичу. По-видимому, «дружба», если брать это слово для обозначения их отношений, началась задолго до катастрофы, когда разрыв между отцом и сыном разве только намечался, но и тогда уже Борис Петрович предпочитал не выставлять ее перед царем. В лагере под Полтавой он был лишь однажды у царевича за все время, пока тут оставался Петр, и то, как объясняется в походном дневнике фельдмаршала, по особой причине: «понеже государь царевич недомогал». Зато как только Петр уехал, он стал бывать у царевича ежедневно{489}.

Конечно, в действительной