– Не глядите, не подойдёт нам эта кафедра Сморгонской академии, не примеряйтесь, – оглядываясь на подпоручика, говорил Дрок.

– А почему «Сморгонская академия», кого тут учили? – поинтересовался подпоручик.

– Медведей, – безучастно ответил Дрок.

Они наблюдали из бойниц в направлении на запад. Странно вёл себя горизонт: поскольку взору в открывавшейся бесконечности было не за что зацепиться – в Сморгони были разрушены даже печные трубы и не стояло ни одного целого дерева, – то, сколько хватало глаз, горизонт не фиксировался: то, что было далеко, казалось близко и наоборот. Это туманило голову и поселяло внутри животную неуверенность.

Атака планировалась фронтальной на запад, и на этом направлении для наблюдательного пункта ничего не подходило.

– Дальше нам не нужно… возвращаемся, – сказал Дрок, и они вчетвером повернули по передовой траншее на север. Где-то в просветах бруствера, видимо, мелькнула чья-то голова, кого-то из них, свистнули и ударили в бруствер и железные щиты пара пуль. Третья пуля царапнула, сбила фуражку у Гвоздецкого, и его повели в тыл раненого.

Дрок и фон Мекк посмотрели ему вслед и покачали головами.

– Что-то сегодня всё идёт наперекосяк, а всего-то первая половина дня, – пробормотал Дрок.

– А почему Сморгонская академия и при чём тут медведи? – как банный лист пристал с вопросом подпоручик, он догнал Дрока и фон Мекка и не заметил, что в группе офицеров стало не хватать одного. Дрок глянул на него и ничего не ответил. Ответил фон Мекк:

– Потому что здесь когда-то жил польский магнат…

– Понимаю, богатый польский помещик… – как бы сам себе пояснил подпоручик.

– Да, – подтвердил фон Мекк. – А здесь и в России есть забава – дрессированные медведи… вот тут, в этом местечке, под названием Сморгонь, цыгане их и дрессировали для всей империи, потому и академия.

– А при чём тут костёл? – не унимался подпоручик.

Дрок, который со своим ростом шёл по траншее не сгибаясь, на секунду приостановился, обернулся, поджал губы и укоризненно покачал головой.

Подпоручик засмущался:

– Извините, господа, я, наверное, слишком разлюбопытничался…

Они шли с юга, траншея ломалась зигзагом, плечом, метров по пяти – семи, была широкая, с глубоко подкопанными козырьками, подпёртыми толстыми брёвнами. Нижние чины, кроме наблюдателей и пулемётных номеров, вынесенных вперёд, забрались от жары под козырьки, ничего не делали и даже почти не курили. Фон Мекк немного отстал от разрезающего впереди Дрока и обернулся к подпоручику:

– Потому, подпоручик, что в костёле – «кафедра», а если обучение, значит – «академия», а если «академия» – то какая разница, кого учить? Можно и медведей, тем более когда учат цыгане…

Подпоручик замедлил ход и задумался, думал шагов восемь и, когда понял, что ничего не понял, пожал плечами и стал догонять: «Шутят!!!»

От городского кладбища траншея стала забирать на восток.

– Дальше нет смысла, – остановившись, сказал Дрок, снял фуражку и стал протирать её изнутри. Фуражка была почти новая, год, но очень старомодная, хотя и последнего образца. По новейшей родившейся в окопах моде многие офицеры стали вытаскивать из своих фуражек пружинистый натягивающий ободок, и фуражки становились мягкими, похожими на гражданские кепки, видимо, так надоела война. Большинство это восприняло как моду – взяли её за бонтон, – за исключением некоторых, старой косточки, для которых любые новости, особенно ежели форс, воспринимались как лишение девственности без церковного венчания. Дрок, в этом смысле, нового не принимал, а фон Мекк, напротив, предпочитал форс, в смысле – бонтон. Об артиллерийском подпоручике речь не шла, он недавно прибыл из гражданской жизни и, хотя проявил отвагу и успел получить Георгия, оставался штафиркой, гражданским хлястиком, для него фуражка с ободком не стала незыблемой крепостью традиции, а просто головной убор, такой, как носит по большей части расхлябанное, оно же модное большинство.

Подпоручик забраковал все предложения Дрока – маскировать панорамные трубы и дальномеры, не высовывая их над бруствером. Доводы Дрока, что, мол, с той стороны любое изменение ландшафта приводит к артиллерийскому обстрелу в стиле «попал – не попал, кого убило, я не виноват», вызывали возражения, с которыми трудно было не согласиться, потому что, не приподняв оптические приборы над бруствером, просто ничего не увидишь. Русскую сторону спасало одно обстоятельство – в тылу у русских всё-таки была тёмная полоска леса, она немного поднимала горизонт и тем скрадывала. Но это подходило лишь для Кудринского и Четвертакова, которые по очереди охотились на немцев из винтовки командира – поскольку им не надо было сильно высовываться и они стреляли по передовым окопам. Артиллерии же надо было видеть значительно дальше и точнее, то есть из приближённых к противнику точек или возвышающихся; наблюдатели в первой линии работали вместе с наблюдателями из ближнего тыла и с аэростатов.

Перед поворотом траншеи на восток было городское кладбище. Немецкая позиция находилась в тысяче шагах западнее. Между русской позицией и кладбищем протекала Оксна, и сейчас Дрок, фон Мекк и артиллерийский подпоручик по очереди смотрели в трубу, установленную в замаскированном отверстии в бруствере.

– Ну вот, подпоручик, я говорил вам, что на нашей позиции нельзя найти удобного энпэ, так что, простите великодушно…

– Не извольте беспокоиться, господин капитан, – почему-то улыбаясь, ответил подпоручик. – Сейчас мне ясна ваша позиция, однако могу я обратиться к вам с просьбой?

– Да, конечно, обращайтесь…

– Сейчас четыре часа пополудни, хочу попросить у вас разрешения остаться здесь до вечера и понаблюдать, пока мои связисты потянут в тыл связь.

По лицу Дрока было видно, что не нравится ему предложение молодого офицера, фон Мекк был с ним солидарен, но отказать в «понаблюдать» не было резонов, дело военное, мало ли чего «унаблюдают», чтобы «не пропустить врага на Минск и Москву!», как придумали большие командиры, ведь «за нами Россия!».

* * *

Кудринский сегодня на охоту не пошёл. С утра была разведка боем, у противника обострилось чувство опасности, кроме этого наладилась погода, охотиться было не на кого, надвигалась скука. Но Серёжа вспомнил, что в самом начале дождей от дядьки из Алапаевска пришло письмо, и, чтобы не мучить старика неизвестностью, кровь из носа надо было отвечать – кроме дядьки у Серёжи родных не было.

Он почистил винтовку, привел её в положенное состояние, сходил в штаб полка и вернулся в эскадрон.

– Исподнее, – сказал денщик и положил на сбитый из досок стол желтоватую, но чистую и отглаженную стопку белья.

В ночь № 6 эскадрон менял № 3.

В штабе Сергей узнал, что немцы, похоже, готовят газовую атаку. Полк не бывал в газовых атаках, поэтому только вести всё страшнее и страшнее доходили, о том, какие потери несли войска обеих сторон из-за совершенства газов, как оружия, и несовершенства любых защитных средств от него. Сильнее газа людей мучил страх. Говорили, что как ни готовься, а атакованная сторона всегда страдает больше, чем атакующая, – сила ветра была непреодолима, а защитные средства таковы, что хоть рукою отмахивайся от ползущего, стелющегося по земле, поднимающегося всё выше и охватывающего всё большее пространство ядовитого газа. Люди умирали сотнями и тысячами, полками, большая часть на месте в окопах, много в лазаретах, и госпиталя не спасали «уж ежели наглотался…». Поэтому, если атака будет, надо постараться выжить, а когда немец пойдёт в русские окопы истреблять выживших, его надо встретить и наказать, особенно за то, как они добивали отравленных, но не умерших. Когда Серёжа в первый раз увидел длинные крепкие палки, утолщавшиеся как булавы, и вбитые в эти утолщения кованые гвозди наружу, он по-настоящему испугался. Эти булавы напоминали картинки из учебника по истории про древних варваров, которым было неведомо чувство человеческого милосердия. И это страшное с картинок вдруг ожило.