Сьюзан пошарила в сумочке. Ключей нет. Черт, видимо, мать пригнала машину, а ключи куда-то убрала, предчувствуя, что Сьюзан потянет на подвиги. Хоть бы не разбудить, пока она будет искать пальто или сумку матери.

Она нырнула под лестницу. Плотное нагромождение из пальто, курток, плащей, которые носила Астор. Верхняя одежда на все случаи жизни, чтобы создать нужный образ и отменно выглядеть при любой погоде.

Да где же ключи! Руки ощупывали карманы, один за другим. Но все они совершенно пусты: ни монетки, ни чека за парковку – ее мать аккуратистка, ни за что бы не оставила в карманах мусор или что-то лишнее. Тогда Сьюзан избрала другую тактику: нужно пошевелить вещи, в надежде, что где-то зазвенит. Она принялась дергать одежду, двигая туда-сюда, раскачивая все сильнее, входя в какой-то безумный раж, словно искала не ключи, а лекарство, способное спасти ей жизнь. Как вдруг одежда дернулась вся разом и рухнула, нанизанная на одно крепление, которое не выдержало такой осады.

Теперь, лежа на полу, куртки и плащи образовывали одну бесформенную массу, но она больше не интересовала Сьюзан. Девушка с удивлением смотрела на обнажившуюся стену, где зияло неглубокое отверстие, похожее на лаз. Темнота в темноте. Чулан, где мать хранит ненужные вещи и где она нашла старый фотоальбом отца и нитки для кружев, которые так настойчиво пыталась навязать дочери.

Сьюзан протянула руку, медленно и осторожно, пытаясь прощупать эту темноту, осознать ее кончиками пальцев, будто перешла на язык тела, обостряющий все чувства. Но, не пройдя и пяти дюймов, ее рука остановилась, уткнувшись в какой-то предмет внутри пустоты. Судя по всему, объемный, прохладный на ощупь. Кожа? Она принялась шарить пальцами с сухим, лихорадочным шелестом, пытаясь определить форму и содержание находки, но пальцы сами остановились, зацепившись за ручку – переплетенную для прочности ручку для переноса неизвестного предмета.

Надо тянуть за нее, только тогда она поймет, что там скрывается, и Сьюзан принялась тащить нечто через гору одежды, туда, где ее глаза, уже привыкшие к темноте, смогли бы если не увидеть, то хотя бы уловить форму. Ей это наконец удалось, и вот предмет здесь, перед ней, стоит на полу. Ей нужен свет. Сьюзан принялась шарить по стене, и наконец пальцы нащупали выключатель. И тут она присела на пол, выдохнув от неожиданности.

– Этого не может быть… – пробормотала она, борясь с желанием ущипнуть себя. Неправдоподобность происходящего на миг оглушила ее. Сумка. Сумка, которую зафиксировали десятки камер городского видеонаблюдения. Сумка, с которой Питер Бергманн приехал в Слайго из Дерри и с которой выехал из отеля. Она стояла прямо перед ней. Сьюзан узнала бы ее из тысячи подобных, как и любой предмет, который был при Бергманне в тот злополучный день, последний день его жизни.

Сьюзан щелкнула накидным замком, разболтанным от многолетнего использования, и раскрыла отороченные металлом створки. Медленно опустила руку внутрь, все еще надеясь, что наткнется на обыкновенную ветошь, старые мамины вещи, мотки пряжи, рубашки отца, да что угодно, только бы ошибиться. Но рука, пройдя пустоту насквозь, не встретив преграды, уперлась в самое дно, где, нежно царапая кончики пальцев, перекатывались иссохшие без воды крупинки морского песка.

В ту же минуту она услышала на лестнице шаги и голос матери, непривычно громкий, словно пропущенный через усилитель:

– Сьюзан? Милая, кажется, пришло время поговорить.

* * *

Начало записи.

Когда это все началось?

Когда и где начался путь маленького мальчика, жизнерадостного, безудержно счастливого, влюбленного в солнечные лучи и их отблески на закате безбрежного океана, подобного которому еще не видели маленькие глаза?

Возможно, все началось в тот день, когда солнце, оступившись, чуть задержалось на лужайке, где играли двое. Самые обычные дети, лет двенадцати, не больше. Не так давно знакомые, но уже скованные одной несправедливостью, восставшие против враждебной вселенной, мальчик и девочка. Неразумные, но вполне взрослые для того, чтобы понять: в отвергнутости сила найдется лишь у тех, кто умеет сплотиться.

Возможно, именно тот день в Россес-Пойнт оказался чуть длиннее обычного, и эти двое смогли разглядеть в глазах друг друга свою собственную боль, и два маленьких сердца забились в одном ритме. Был ли ты счастлив, Вольфганг Майер, в тот день? Или в любой из тех дней, пока жил в Ирландии, в деревушке Россес-Пойнт, куда родители привезли тебя на каникулы, где снимали небольшой домик на лето. Наверняка ты считал дни до этих месяцев, наполненных беззаботной детской суетой, несложными задачами, короткими прогулками, длинные ты не переносил из-за своей хромоты. Наверняка ты ждал, когда придет утро и ты окажешься во дворе, где тебя встречала девочка, твоя преданная подруга и моя будущая мать, Астор Дауэл.

Да, именно тогда и начался твой путь, Питер Бергманн, теперь я могу это точно сказать. Ты думал, что океан стирает следы безвозвратно, но твои остались, хоть ты и пытался этого избежать. И все же они здесь, я ясно это вижу. Да, ты был безусловно счастлив в ту пору, это очевидно.

Моя мать несет в себе память о маленьком хромом мальчике, чей отец оказался нацистским преступником, эсэсовцем, и эта жестокая правда стала началом тягостной черной полосы, в которую оказалась выкрашена твоя жизнь.

Для тебя он был отцом, твоим миром, примером для подражания, опорой семьи. Отчего же люди так ненавидели его, нападали, оскорбляли – ты едва ли мог это понять. Они твердили о сотнях, нет, тысячах убитых его руками. Руками, которые гладили тебя по светловолосой головке, руками, которые приносили подарки и сладости, руками, которые обнимали твою мать. Ты не мог в это поверить. Война – это где-то далеко, и отец всегда казался тебе героем. По крайней мере именно так говорили там, где ты жил. В Германии, в стране, где каждому поступку находится строгое и очень точное объяснение, – твой отец был безусловным героем. Но война была проиграна, и в Ирландии все почему-то называли твоего отца палачом.

Вам пришлось спешно уехать отсюда. Настолько спешно, что ты и моя мать, маленькая миловидная Астор, не успели сказать друг другу «прощай». Знали ли вы, что расстаетесь на долгие десятилетия и что, когда встретитесь вновь, ваши волосы цветом будут подобны пеплу с пожарищ отгремевших боев. Твоя семья очень торопилась с отъездом. Нельзя было медлить, не то руки палачей – уже тех, кто искал военных преступников, – дотянулись бы и до вас. Вы бежали, позорно бежали оттуда, где были счастливы. Где был счастлив ты, Питер Бергманн, Вольфганг Майер, несчастный с пляжа Россес-Пойнт.

Ты покинул Ирландию, а моя мать осталась. Бедная малышка, с которой никто не хотел дружить, одинокий ребенок, страдающий от того же презрительного отношения, что и ты, шутка ли – дочь ирландского дезертира! Мама была несчастна. Ты и сам смог убедиться в этом, ты видел это лицо – эти всегда поджатые губы, печаль в уголках глаз. Ее неторопливые движения, не знающие радости встреченных рук. Она искала себя и нашла утешение в простом бытии. Вышла замуж, укрывшись за сильную спину моего отца, своего мужа. Доброго жителя моря, простого рыбака, который знал, как озарить улыбкой ее красивое лицо. Она, казалось, обрела себя снова, сумела возродиться, как отломленный кусочек коралла обрастает полипами вновь и вновь, формируя уже не себя, но не менее прекрасное подобие себя.