перед замком Эльсинор.

Фон позади декораций расписал Камерон. Он обладал хорошо развитым чувством красоты, вероятно, унаследованным от отца-фотографа. Он больше всего восторгался тем, как нарисованная луна скрывала прожектор, свет которого падал на часового.

Больше восторгаться было нечем. Каждая школьная постановка, виденная Камероном, была ужасной, и эта не составляла исключения. Семнадцатилетний парень, игравший Гамлета, пытался казаться загадочным, а выглядел замкнутым. И только Иви отличалась от всех остальных.

В первой сцене Офелии мало что нужно было делать, кроме как слушать своего снисходительного брата и напыщенного отца, пока под конец она не предостерегла брата от лицемерия в коротком монологе, который Иви прочитала с язвительным удовольствием. Но во второй сцене, сообщая отцу о вторжении Гамлета в ее комнату, она полностью раскрылась. Сначала она говорила словно обезумевшая, потом успокоилась и взяла себя в руки; зрители затаили дыхание, когда она произносила: «Он покачал три раза головой и так глубоко, так жалобно вздохнул». И наконец, в следующей сцене, когда разъяренный Гамлет набросился на нее и говорил, что ей нужно уйти в монастырь, она казалась такой растерянной и обиженной, что Камерону захотелось взбежать на сцену и избить его. Джереми Фолкнер благоразумно решил закончить первый акт на этой сцене, и зал разразился аплодисментами.

В антракте Дейв заведовал баром, в котором продавались прохладительные напитки и конфеты. Под его началом дюжина приятелей обслуживали гостей со всем проворством, на какое были способны. Камерон никогда не видел, чтобы школьники так усердно работали.

— Ты что — дал им какой-нибудь допинг? — спросил он Дейва, взяв стакан с газированным вишневым напитком.

— Нет, — ответил Дейв. — Просто двадцать процентов выручки пойдут в их карман.

Камерон надеялся, что Иви выйдет и поговорит со своими родными во время антракта, но она так и не появилась, до того как прозвенел звонок перед началом второго акта, и он вернулся на свое место, разочарованный, но сгоравший от нетерпения увидеть, что она будет делать дальше.

Гамлет стал играть лучше, когда по ходу пьесы он перед всеми начал осыпать Офелию непристойными шутками. Возможно, это у актера получилось естественно, недобро подумал Камерон. Офелия переживала такое смятение и отчаяние, что находилась на грани истерии.

Но зрителей совершенно потрясла сцена безумия.

Она вышла на подмостки, выглядя как обитательница дома умалишенных, в запятнанной и рваной ночной рубашке из тонкого хлопка, доходившей ей только до половины бедра. Далеко не жалкая, она вела себя вызывающе и грубо, как пьяная уличная девка. Когда она сказала: «Сова была дочь хлебника», предложение, которое, по мнению Камерона, ничего не значило, звучало как язвительное оскорбление.

Камерон услышал, как мать негромко сказала отцу:

— Мне не верится, что этой девочке всего пятнадцать лет.

Произнося: «Ах, мужчине только можно полюбить и разлюбить», Офелия попыталась схватить короля за гениталии, что вызвало нервный смех в зале.

Потом она неожиданно изменилась. Слезы потекли по ее щекам, голос стал не громче шепота, когда она заговорила о своем умершем отце. Зрители затихли. Потом она снова превратилась в ребенка, когда сказала: «Невольно плачется, как подумаешь, что они положили его в холодную землю».

Камерону тоже захотелось заплакать.

Потом она закатила глаза, пошатнулась и загоготала, как старая ведьма. «Подать мою карету!» — безумно прокричала она.

Взявшись обеими руками за ворот рубашки, она разорвала ее до низа спереди. Публика ахнула. «Покойной ночи, прекрасные дамы!» — закричала она, позволив рубашке упасть на пол. Стоя совершенно голой, она выкрикивала: «Покойной ночи, покойной ночи!», а потом убежала со сцены.

После этого пьеса утратила живость. Могильщик не казался потешным, и финальная дуэль была настолько искусственной, что вызывала зевоту. Камерон не мог ни о чем другом думать, кроме как об обнаженной Офелии, неистовствовавшей на авансцене, ее вызывающих маленьких грудях, каштанового цвета пушке у нее на лобке, об обезумевшей красивой девушке. Он не сомневался, что каждый мужчина в зале чувствовал то же самое. Гамлет был всем безразличен.

Когда актеров вызывали на сцену, все аплодисменты достались Иви. Но директор школы не вышел к зрителям, чтобы расточать похвалы и слова благодарности, которые обычно адресуются самым бездарным любительским театральным постановкам.

Когда все вышли из зала, каждый устремил взгляд на семью Иви. Дейзи оживленно разговаривала с другими родителями. Ллойд в строгом темно-сером костюме с жилетом молчал с мрачным видом. Бабушка Иви, Этель Леквиз, чуть заметно улыбалась — возможно, она прятала под улыбкой свое особое мнение, но она не собиралась выражать недовольство.

Семья Камерона реагировала по-разному. Его мать неодобрительно поджала губы. Улыбающееся лицо его отца выражало снисходительное удивление. Бип распирал восторг.

Камерон сказал Дейву:

— Твоя сестра великолепна.

— Твоя мне тоже нравится, — отозвался Дейв с усмешкой.

— Офелия затмила Гамлета.

— Иви гениальна, — ответил Дейв. — Из-за нее родители лезут на стену.

— Почему?

— Они не считают шоу-бизнес серьезным занятием. Они хотят, чтобы мы оба занимались политикой. — Дейв закатил глаза.

Отец Камерона Вуди Дьюар слышал их разговор.

— Я столкнулся с такой же проблемой, — заметил он. — Мой отец был сенатором США и дед тоже. Они не могли понять, почему я хотел стать фотографом. Они считали, что это не профессия. — Вуди работал в журнале «Лайф», где печатались лучшие в мире фотографии после «Пари матч».

Обе семьи пошли за кулисы. Иви появилась из женской гримерной в кардигане и джемпере и юбке ниже колен, всем своим скромным видом показывая: это Офелия сексуальный эксгибиционист, а не я. В то же время ее лицо выражало тихое торжество. Что бы ни говорили о ее наготе, никто не мог отрицать, что ее игра пленила зрителей.

Первым заговорил ее отец. Ллойд сказал:

— Надеюсь, тебя не арестуют за обнажение.

— Я этого вовсе не собиралась делать, — произнесла Иви так, словно он сделал ей комплимент. — Это получилось как бы экспромтом. Я даже не предполагала, что рубашка разорвется.

Чушь несусветная, подумал Камерон.

Появился Джереми Фолкнер в своем полосатом шарфе — эмблеме колледжа. Он был единственным учителем, который разрешал ученикам называть себя по имени.

— Это было потрясающе! — воскликнул он. — Кульминационный момент. — Его глаза горели от волнения. В голове Камерона пронеслась мысль, что Джереми тоже влюблен в Иви.

Она сказала:

— Джерри, это мои родители, Ллойд и Дейзи Уильямс.

На мгновение учитель испугался, но потом взял себя в руки.