Пятаков покраснел, но не от внутренней борьбы, а от стыда за продукцию своей столовой.

– Мне прямо неудобно: у нас ведь для зэков готовят. Разносолов нет. Поварихи, правда, пытаются для меня что-то специальное сварганить. Но я против… Я всегда отказываюсь. Каждый день им говорю: «Вы, дескать, это бросьте мне…»

– Михаил Степанович, так я и не претендую на ваши харчи. Ведь на меня к тому же и не рассчитывали. Давайте в Белозерск в ресторанчик какой-нибудь тихий заскочим: там в отдельном кабинетике посидим и за жизнь потолкуем.

Полковник посмотрел на часы:

– До обеда, правда, еще целый час почти, но если подумать… Эх, да ладно! Можно и в ресторанчике, только у меня с финансами туговато.

– Михаил Степанович, я приглашаю, значит, я и рассчитываюсь. Тем более я давно мечтал в России вот так с хорошим человеком за одним столиком. А то я полжизни в Голливуде с разными там…

Пятаков поперхнулся и попытался прокашляться.

А Торганов продолжал:

– Только одна просьбочка напоследок. Дайте все же взглянуть на эту убийцу депутата. Заинтриговали вы меня все-таки.

Полковник перестал кашлять и произнес бодро:

– Пойдем!

– А сюда, в ваш кабинет, ее разве нельзя привести?

– Можно, конечно, хотя и не положено.

Пятаков подошел к двери, открыл ее и, высунувшись в коридор, крикнул:

– Бородина! Чего расселась, как на горшке! Передай, чтобы доставили в мой кабинет осужденную Рощину! Срочно!

Ее привели в кабинет и оставили у стены возле двери.

Торганов увидел ее и содрогнулся.

От жалости и красоты.

Красоты, на которую смотрел и которую не понимал прежде.

Хотя красивыми были и Мишел Майлз, и Алиса Шабанова, и та мулатка-секретарша из офиса банка на Коламбус-авеню. И даже Джозефина могла при желании казаться красивой.

Татьяна Рощина была прекрасна.

Конечно, он пытался вспомнить ее еще до того, как увидел, но в памяти возникал лишь расплывчатый образ: пахнущие зеленым яблоком волосы возле самых его губ, легкое осторожное дыхание у его груди и темно-синие глаза, в которые он боялся заглянуть. В них отражались блестки зеркального шара, крутящегося под потолком школьного зала. Это было немало, но это было ничто. Девочка, чью худенькую спину он видел через два ряда школьных столов впереди себя – она сидела неподалеку от двери класса и казалась незаметной, она и осталась там – в далекой памяти, словно задержалась навечно, склонившись над учебниками, когда вся шумная ватага выскочила из класса и рассыпалась в огромном пространстве взрослой жизни.

Теперь перед Торгановым стояла незнакомая ему молодая женщина, не похожая на ту девочку и вообще ни на кого не похожая, даже на женщину. Тоненькая, отрешенная от чужих жизней девушка с печальными глазами стояла у стены, напряженная, словно от громкого крика, оскорбления или ожидающая удара по затылку. На ней была нелепая черная куртка и такая же уродливая черная юбка чуть ниже колен.

Таню ввели в кабинет, и она замерла у стены. Прошло всего несколько секунд, а Николаю казалось, что все в мире остановилось и квадрат комнаты повис среди мрачной вечности.

Здоровенная контролер с клюквенными губами хриплым голосом доложила, что осужденная Рощина доставлена.

Начальник колонии махнул рукой:

– Свободна, Бородина. Далеко не уходи. Сейчас обратно в камеру доставишь.

Бородина, перед тем как выйти, оценила Николая влажными глазами, развернулась и вышла, открыв тяжелую дверь грудью.

– А ты чего, осужденная Рощина, встала, как не знаю кто. Перед тобой, между прочим, известный писатель. Ну-ка, представилась быстро!

Таня не вздрогнула от окрика, не пошевельнулась даже; она словно ожидала, что именно так ее встретят. Руки, которые она держала за спиной, скользнули вниз. Не глядя на Николая, она хотела что-то сказать, но Торганов опередил:

– Не надо. Я и так знаю, кто передо мной. – Он обернулся к Пятакову. – Михал Степанович, может, она вас стесняется?

– Кто стесняется? Эта вот? Может, мне совсем из кабинета уйти?

– Совсем не надо. Но если не трудно, то на пару минут…

– Не положено, – тряхнул головой Пятаков.

Тут он увидел стоявшую на столе бутылку виски и опустил ее на пол возле тумбы стола.

– Хорошо, две минуты только.

Полковник вышел из кабинета, по пути смерив Рощину взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Закрыл дверь за собой, но все равно было слышно, как он прошел по коридору и крикнул кому-то:

– Найдите водителя: я сейчас товарища из Москвы в город доставлю…

Голос его стих и шаги тоже. Но все равно кто-то оставался за дверью.

– Моя фамилия Торганов, – негромко произнес Николай, глядя на Татьяну, – я член Комиссии по помилованию при президенте России. Меня сюда Шамин привез; он очень хочет тебе помочь.

Татьяна смотрела, не мигая, в ту точку, которую она выбрала, войдя в кабинет начальника.

– Я – Коля Торганов, – прошептал Николай. – Мы учились вместе. Ты помнишь меня?

Рощина по-прежнему молчала, она даже головой не кивнула. Стояла, не шелохнувшись, словно кто-то приказал ей: «Замри!»

Торганов шагнул к ней и остановился, испуганный. Потому что увидел, как по неподвижному, каменному лицу Тани скатилась слеза.

– Мы поможем тебе, обязательно поможем, – сказал он дрогнувшим голосом. – Что сейчас можно для тебя сделать?

Она молчала и смотрела мимо Николая так пристально, что и он сам обернулся. Позади него было окно, а за ним серо-голубое небо, по которому плыли облака.

– Чем помочь тебе сейчас? – повторил он.

– Помогите Светику, – прошептала еле слышно Рощина, – защитите его. Они и его убьют.

– Кто убьет?

– Они, – едва вымолвила Татьяна одними губами.

В это время открылась дверь и вошел Пятаков. Он вошел так стремительно, словно специально демонстрировал необходимость своего присутствия при разговоре осужденной с членом президентской комиссии. Полковник посмотрел внимательно на Рощину, потом бросил взгляд на Торганова и сказал, объясняя свое отсутствие – не Торганову, конечно, а тому, кто в коридоре ожидал его приказа доставить осужденную Рощину обратно в камеру:

– Я выходил распорядиться по поводу машины.

Торганов достал из портфеля еще один экземпляр книги.

– Наша комиссия – этот орган милосердия при президенте, а потому я хочу подарить осужденной свою книгу.

– Не положено, – проворчал Пятаков. – И, вообще, у нас библиотека имеется. Только вот осужденная Рощина лишена права ею пользоваться на месяц за нарушение режима.