– Да что Иван-то Васильевич тебя ко мне посылает: он твоего мужа лучше меня отыскать может.

Пала баба в ноги к Ивану Васильевичу и упросила его пособить ее горю. На канун Иванова дня отправились они оба к Ишь-горе и пришли туда в полуночною пору. Колдун научил бабу, что ей нужно делать, и остался сам внизу, а она поднялась вверх на гору – и видит большое село. Была темная ночь, а стал белый день; конца нет строенью. На улицах пляски и игрища, расставлены столы, на столах яствам и питьям счету нет.

Как завидели черти чужую женщину, окружили ее со всех сторон и стали у нее выспрашивать:

– Зачем пришла к нам?

– Я-де мужа разыскиваю.

– Ну, – говорят, – ладно, так разыскивай: только держи ухо востро.

Стали рядами целые их тысячи: платья у всех одноличные, точно с одного плеча, нельзя их различить одного от другого ни по волосу, ни по голосу, ни по взгляду, ни по выступке. И никак бы не смогла баба признать между ними мужа, да, на счастье, вспомнила наказ суседа. У всех платье застегнуто с левой стороны и нет ни кровинки в лице; а у мужа правая пола вверху, а кровь на щеках так и играет. Как указала она мужа, ее с честью отпустили с ним домой; и пока они шли до суседа, не спускала с рук руки мужа.

Михаил Долматьев из деревни Большое Фелисово Судогодского уезда часто читал Псалтирь, да и зачитался, черти его и взяли. Шесть недель, говорят, он был у них, думали уже, что пропал, стали молебновать по нем, черти тогда и сказали:

– Выведите его, от него жарко!

Нашли его на рубеже. Стали расспрашивать, и он сказал, что был у чертей, что они все этакие же люди, но народ нерусский, неаккуратный, неуклюжий. Днем ничего не делают, а ночью в дому.

Едят черти белый хлеб и все, что положено бывает без молитвы. Что с молитвой положено – не берут.

Знаешь Дуняшкина деверя? Так вот он ходил к себе в Ярославскую губернию.

У них, говорят, это было в Романово-Борисоглебском уезде. Бросил мужик иконы в печку, все сгорели, одна только осталась.

– Вот, – говорит баба, – чудо то!

А в брюхе у ней отвечает (брюхатая она была):

– Нет, через три дня так будет чудо!

Через три дня и родила баба черта – как есть черт: мохнатый, с хвостом и рогами. Баба померла от страха, а черт как родился, так сейчас и убежал под печку – черт свое место знает. Достали его оттуда и отправили в музей.

Сперво-наперво следует знать, что всякому человеку на роду написано и о том, где умереть. Откуда земля взята [ «земли еси и в землю паки пойдеши»], там человек и умереть должен, а пьяницам – нет: пьяница где обопьется, там ему и могила.

За всяким человеком ангелы-хранители ходят, а за пьяницей – нет, то ись и за ним сначала ходят, да отступаются, как скоро он станет не в меру упиваться.

Вот тут-то чертям и воля, как ангелы-хранители отступятся, тут-то они и задушивают пьяницу.

Но ангел-хранитель, надо знать, отступается не тихим молчанием, а сначала упредит того человека, от которого хочет отступиться, упредит его страшным, грозным сном, чтобы человек спокаялся и воздержался.

Был в одной деревне мужик-пьяница. Каждый праздник и всякое воскресенье люди в церковь, а он в кабак – и в свободное, и в рабочее время. Последнюю неделю Великого поста всю пропьянствовал и возвратился домой уже в Страстную субботу, да и этот день весь проспал.

В Пасху, когда заблаговестили к заутрене, жена будит его и говорит:

– Сходи хоть в Христов-то день в церковь!

Мужик встал, оделся и пошел в церковь. Но так как всю неделю пьянствовал, то голова у него болела, и он вздумал зайти перед заутреней в кабак опохмелиться. Только он об этом подумал – видит знакомого ему мужика, тоже пьяницу. Мужик этот подходит к нему и спрашивает:

– Ты куда, приятель, идешь?

– Да голова болит, так хочу перед заутреней зайти опохмелиться.

– Хорошее дело, и я туда же иду, так пойдем вместе!

Зашли они в кабак и потребовали полштофа водки. Знакомый наливает ему стакан и потчует. Мужик взял стакан в руки и, поднеся его ко рту, чтобы выпить, сказал:

– Господи, благослови!

И что же? Видит: вместо стакана в руках у него еловая шишка, и сам он находится в густом-прегустом лесу и сидит на высокой ели. Кругом и под ним внизу темнота. От страха мужик едва не свалился на землю, а слезая с дерева, оцарапал себе лицо и руки о колючие сучья.

Потом долго он блуждал по лесу и домой возвратился лишь на четвертый день праздника, и то под вечер. После этого целый месяц был болен и едва не умер, а царапины на лице и на руках так и остались на всю жизнь.

Полно с той поры мужик в праздник пьянствовать.

Жил в деревне парень хороший, одинокий и в полном достатке: лошадей имел всегда штуки по четыре; богомольный был – и жить бы ему да радоваться. Но вдруг ни с того ни с сего начал он пьянствовать, а потом, через неделю после того, свою деревню поджег. Мужики поймали его на месте: и спички из рук еще не успел выбросить. Связали его крепко, наладились вести в волость. На задах поджигатель остановился, стал с народом прощаться, поклонился в землю и заголосил:

– Простите меня, православные! И сам не ведаю, как такой грех прилунился, – и один ли я поджигал, или кто помогал и подговаривал – сказать не могу. Помню одно, что кто-то мне сунул в руки зажженную спичку. Я думал, что дает прикурить цыгарку, а он взял мою руку и подвел с огнем под чужую крышу. И то был незнакомый человек, весь черный. Я отдернул руку, а крыша уже загорелась. Я хотел было спокаяться, а он шепнул: «Побежим от них!» Кто-то догнал меня, ткнул в шею, свалил с ног – вот и связали. Оглянулся – половина деревни горит. Простите, православные!

Стоит на коленях бледный, тоскливо на всех глядит и голосом жалобно молит; слезами своими иных в слезы вогнал. Кто-то вымолвил:

– Глядите на него: такие ли бывают лиходеи?

– Видимое дело: черт попутал.

– Черт попутал парня! – так все и заголосили.

Судили-рядили и порешили всем миром его простить. Да старшина настращал: всей-де деревней за него отвечать придется. Сослали его на поселенье. Где же теперь разыскать того, кто толкал его под руку и шептал ему в ухо? Разве сам по себе ведомый парень-смирена на такое недоброе дело решился бы?