– Куда ты хотела бы уехать? – перебил ее Веня.

– Куда ты скажешь. – Она ни на секунду не задумалась над ответом. – Куда скажешь, когда скажешь. И не уходи от меня сегодня.

– Не уйду.

Таня попятилась дальше за угол. Можно было стоять здесь еще час, два. Можно было перейти под окно, потому что они ушли с веранды в дом. Можно было стоять под этим окном, в котором погас свет, прислушиваться…

Но зачем? Все было кончено. Если бы перед ней разверзлась бездна, это не было бы ей так понятно, как понятно стало теперь, в пахнущем сиренью саду: все кончено.

Назавтра Таня собрала свои вещи и ушла из дома на Соколе. Она вернулась бы в Болхов, но возвращаться ей было некуда, и она просто перебралась в общежитие. Странно, но в те дни она сохраняла абсолютную холодность ума. Слезы Евгении Вениаминовны, ее просьбы остаться, подождать, ведь это кончится, Таня, это безумие у него какое-то, наваждение, это пройдет, – было единственное, что касалось ее чувств. Все остальное она воспринимала так, будто это происходит не с нею. Она не только не покончила с собой, но даже не ушла из колледжа. В том, чтобы покончить с собой, не было необходимости, она и так чувствовала себя мертвой. А все, что было связано с учебой, с работой в салоне «Баттерфляй», куда она вскоре устроилась, с экзаменами, с курсами в Париже… Это происходило в ее жизни без осознанного усилия, как дождь или снег. То, что от других требовало напряжения всех сил, ей далось легко; удача была дана ей вместо счастья.

А потом она привыкла, наверное. Всех когда-нибудь предают, и все к этому привыкают.

Веня уехал в Америку, в Бостон. Тане сказал об этом Ваня Гербольд, которого она спустя полгода встретила в метро. С кем уехал, Иван не сказал, да она и не спрашивала.

Ей надо было забыть Вениамина Левертова. Надо было жить дальше, и не просто существовать как физическое тело, а найти в своем существовании какой-то смысл. Он всегда говорил ей, что это нужно. Его она забыла, а это забыть не могла.

Таня сидела ссутулившись, обхватив руками плечи. Черное маленькое платье было покрыто ржавыми пятнами. Иван представил, как она взбиралась по пожарной лестнице, и ему стало не по себе. Она сообщила об этом обыденно, без страха и вообще без всякого выражения. Он спросил, что случилось – она ответила. А человек – женщина ли, мужчина, неважно – не должен быть таким сильным. Сила не только солому ломит, но и самую жизнь, это он знал не понаслышке.

Он подумал именно такими отчетливыми словами. Впервые за долгое время структурировались мысли; это удивило его.

– Тебе не холодно, Тань? – спросил Иван.

– Не-а.

Если бы она ответила, что холодно, он обнял бы ее. Ему этого хотелось. Но просто так обнять, без внешней причины, он не решался, под таким бетонным куполом одиночества она сидела.

– Странно, – сказал Иван. – У меня вот зуб на зуб не попадает.

Это было неправдой, но произвело необходимое воздействие: Таня тут же придвинулась к нему, прижалась. И он обнял ее уже без боязни нарваться на возмущение.

Может, она собиралась положить голову ему на плечо – безотчетно, скорее всего, – но достала только до подмышки. Ткнулась таким образом головой ему в бок и, вздохнув, сказала:

– Ничего у меня с ним не выходит, Вань.

– А по-моему, все у тебя с ним отлично, – пожал плечами он.

– Ага, отлично. Чуть не угробила его.

– Обошлось же. Теперь пойдет как надо.

Он сказал это, только чтобы ее успокоить. И от этих его слов, совершенно безответственных, Таня действительно успокоилась. Подняла голову, посмотрела на него, улыбнулась жалкой улыбкой.

– Ты как-то все про него угадываешь, – сказала она. – Почему?

Иван не ответил. Ей не обязательно знать, почему он угадывает, что люди думают и чувствуют. Не все люди, может, но про детей он всегда это знал точно.

За год, который Вадька прожил у бабки и деда в Перми, Иван и Лиля навещали его раза три. Странно было испытывать стыд перед двухлетним ребенком, но именно его Иван и испытывал. Ему казалось, Вадька как-то замкнулся в себе за этот год. То уже и разговаривать начинал – лопотал не только «мама-папа», но и длинные слова вроде «горшок»; все умилялись. На горшок и просился даже. А теперь разговаривать перестал, про горшок забыл вовсе, да и про родителей, кажется, тоже. Когда они с Лилей прилетали, даже не смотрел в их сторону.

– Характер у парня такой, – говорил дед. – Мужской, без соплей.

Бабка уверяла, что все мальчишки позже начинают говорить, чем девочки, беспокоиться не о чем. Лиля ей верила, а Иван чувствовал именно беспокойство. Но оно было смутным, и высказывать его тестю с тещей он не стал.

Пока, еще полгода спустя, они сами его не высказали.

К тому времени Лилина карьера стремительно пошла в гору. Она оставила инженерную работу, сосредоточилась на управленческой, и все ее способности раскрылись в полной мере. У Ивана работа была скромнее, но тоже жаловаться не приходилось. Особенно когда ему предложили перейти в конструкторское бюро «Боинга», которое открылось в Москве.

– Вот теперь можно и Вадичку забрать, – решила Лиля.

Она уже искала няню, придирчиво выбирая самую лучшую, когда теща позвонила и попросила приехать поскорее.

– Что-то с ним не так, доча, – сказала она, когда встревоженные родители явились в Пермь. – И сидит, и сидит, и не глянет ни на кого. Игрушек вы навезли уж таких красивых, сама б игралась, а ему и дела нету. Одну машинку туда-сюда катает и в одну точку смотрит. И простукивает все. Пол, стены… На улицу не выманить, силой выведешь – плачет, заходится. Аж страшно, Лиль.

– С племяшом моим такое же было, – подал голос тесть. – Точно так сидел, ухом не вел, в глаза людям не смотрел. Больной, оказалось. Лечили-лечили, в психушке лежал – все без толку, так в двадцать лет и помер. Заклякнул.

Ивану захотелось взять тестя за грудки и стукнуть об стенку. Однажды он уже испытывал подобное: когда, приехав на свадьбу, тот заметил, что у гербольдовского кота течет из уха, и посоветовал: «Выкидайте его, негодный он. Нового возьмите».

– Папа, перестань! – возмутилась Лиля. – Что значит «такое же было»? Кто это проверял? Надо Вадичку хорошим врачам показать.

Вадьку они забрали в Москву. Иван взял отпуск, и ребенка повели по врачам; Гербольды мобилизовали всех знакомых, чтобы найти наилучших.

Что у мальчика аутизм, выяснилось сразу. Правда, до трех лет такой диагноз официально не ставили, но и скрывать его от родителей не стали. Труднее оказалось выяснить другое: как это лечить. Вернее, вовсе невозможно оказалось это выяснить. Из всего, что говорили врачи, Иван понял одно: аутизм неизлечим.

– Как неизлечим? – возмутился он, услышав это в очередной раз. – Он живой же, дышит, смотрит. Делать-то надо что-то!