Я развернулась и вышла за дверь. Все!!! В гробу я теперь видела их всех!

Хотя справедливости ради надо сказать, что предыдущие пятнадцать лет работы в «РусводКе» не прошли бездарно. Нет. И Аркадий Максимович с пятью своими соратниками — нужно будет, кстати, сказать ему «спасибо» — это подтвердил. Я действительно любила свою компанию, действительно работала взахлеб, как одержимая. Мне безумно нравился неудержимый драйв развития, стремления ввысь, вперед. Я любила вкус заслуженных собственными силами побед. Любила такую жизнь. Любила… Но не теперь. Отныне в моей голове поселилась совсем иная картина человеческого счастья. Только вот я не знаю, как приблизиться к ней!

Аккуратно я прикрыла за собой тяжелую дверь, за которой раздавался возбужденный шепот и чьи-то отчаянные выкрики — кажется, Жанны, — и отправилась по длинному коридору в свой кабинет. «Наверное, — устало подумала я, — нужно все-таки заявление написать. Вряд ли им удастся меня уволить по одной только записи в протоколе».

Через неделю я уже встречалась с первыми покупателями на мою однокомнатную гостиницу-квартиру. Честно говоря, я ее никогда особенно не любила и потому не испытывала никаких сожалений. Все-таки слишком много было связано с ней тяжелых воспоминаний, слишком много я здесь пережила сама и причинила другим людям боли и унижений. Даже к Егору в этих пропитанных пороком стенах я испытала какое-то хищное, совершенно ненужное средоточие садистских чувств. Помнить об этом я сейчас не хотела. Гораздо важнее было сохранить в памяти нежный, окруженный моей нестерпимой лаской образ Егора.

Покупатели внимательно осмотрели каждый угол, уточнили, с мебелью я продаю или без — в ответ я кивнула, — и, не торгуясь, согласились оформить сделку. Что ж это такое творится последние годы с недвижимостью в Москве? Сметают все подряд и за какие угодно деньги. Я предупредила, что придется подождать, пока мой риелтор оформит документы. Ребята — совсем молодая супружеская пара — согласно кивнули, кинув умоляющий взгляд на своего маклера. Я, не выдержав их наивной деликатности, рассмеялась. И объяснила, что представляющий их интересы Сергей может запросто присутствовать на всех этапах сбора документов. Ради бога, пусть сам убедится в кристальности сделки. Сергей оживился и задал вопрос, который, будь он хоть на четверть профессионалом, озвучил бы еще при первом нашем телефонном разговоре.

— А у вас чистая продажа?

— Чистая, — кивнула я. — Ничего взамен я здесь не покупаю.

— Не нужна больше квартира? — ну вот вам еще один «умный» вопрос.

— Не нужна больше Москва, — все-таки снизошла я до ответа. — Уезжаю.

— А-а-а, — с пониманием кивнул он. — Наверное, за границу?

— Все-то вы знаете, — рассмеялась я и выпроводила замешкавшихся покупателей за дверь.

В тот же вечер я серьезно поговорила с мамой. Почему-то у меня не было сомнений в том, что она ни за что не захочет уезжать из родного города, в котором прошла вся ее жизнь. Но мама неожиданно легко согласилась на мое даже для меня самой пока еще дикое и непривычное решение купить дом в Страсбурге и переехать жить во Францию. Мама сама предложила сдать нашу квартиру — при сегодняшних ценах как минимум на полторы, а может, и две тысячи евро в месяц мы могли рассчитывать. Учитывая то, что теперь у меня нет работы, а накопленные за пять лет дивиденды по акциям, как и деньги от продажи квартиры, предстояло отдать за дом, такая, пусть и незначительная, финансовая подпитка явно не повредит. Я поцеловала свою мудрую мамочку, и мы разбежались каждый по своим делам — я звонить Клоду, чтобы договориться о покупке приглянувшегося мне дома, а мама — паковать вещи.

Дел до отъезда образовалось столько, что я носилась по городу целыми днями как ошалевшая. Вместе с мамой мы пошли на ускоренные курсы французского языка, только в разные группы: мама для начинающих, я — для «профессионалов». Я договорилась со знакомым инструктором об уроках вождения — в Европе найти машину с автоматической коробкой передач непросто, а это был единственный вид транспорта, на котором я была способна передвигаться. Да и то без особой уверенности в себе, несмотря на владение правами международного образца. Поэтому предстояло освоить «механику»: жить во Франции и не водить машину фактически невозможно.

Все свои документы: аттестат, диплом, трудовую книжку — я на всякий случай с помощью аккредитованного агентства перевела на французский язык и заверила перевод. Понятия не имела, что именно мне на новом месте может понадобиться, но решила предусмотреть заранее все возможные варианты. Подготовка к сделке шла своим чередом, жильцов в нашу с мамой квартиру мы уже нашли — через того же риелтора, что занимался продажей. Но меня все время не покидало ощущение того, что я что-то забыла.

До тех пор, пока я не осознала тот простой факт, что не могу навсегда уехать, не повидав своего отца. Я ничего не слышала о нем уже целых двенадцать лет. Подозревала, конечно, что пару раз в год мама ездила к нему и даже оставляла немного денег — все-таки выжечь из ее сердца сердобольность было выше моих сил, — но я ничего не желала об этом знать. А сейчас я вдруг на полном серьезе задумалась над фразой, которую раньше просто терпеть не могла, если она неосторожно звучала из уст моей мамы по отношению к родителю: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Теперь все изменилось. Я собралась и поехала на нашу старую квартиру.

Все-таки жаль, что человек так редко в своей жизни располагает временем и желанием встречаться с теми местами, где прошло его детство. Я вышла из такси у своей старой школы. Мне показалось невероятным и трогательным то, что здесь до сих пор учатся дети. Не решаясь зайти во двор, я наблюдала, как со школьного крыльца сбежали ребята. Третий или четвертый класс. Уже не малыши и еще не подростки, по-моему, самый приятный возраст: многое в этой жизни понимают, но пока не страдают приступами юношеского нигилизма. Столько же было бы сейчас моему сыну. Или дочке. Я отвернулась, чтобы незаметно смахнуть слезу, уже подкравшуюся к самому уголку глаза и вот-вот готовую стечь вниз по щеке. За спиной раздавались радостные детские крики, слышались поцелуи — кого-то из детей встречали бабушки и мамы. Будь у меня ребенок, я бы тоже ни за что на свете не отпускала его в школу одного (или одну), сейчас кругом неспокойно. Я тяжело вздохнула и пошла по дороге к дому.

На звонок долго никто не реагировал. Потом в глубине коридора послышались шаркающие шаги, как будто их хозяин перепутал тапочки с лыжами и даже не пытался оторвать их от пола.

— Кто? — послышался охрипший голос из-за двери. Несмотря на совершенно новые — смиренные интонации, — голос отца я узнала сразу.

— Рита, — коротко ответила я.

Из-за хлипкой двери послышались какие-то всхлипы, стоны, причитания. Замок гремел и никак не поддавался под явно трясущимися пальцами. Ну вот только не хватало мне попасть под пьяную руку! Наконец дверь распахнулась, пахнуло затхлостью давно не убираемых помещений и грязным бельем. В проеме я увидела отца.

Довольно высокий в молодости, он стоял передо мной сгорбленный, морщинистый, похудевший практически до неузнаваемости. По его изрытым временем щекам катились старческие слезы, которые он, видимо, не мог сдержать и то и дело смахивал костлявым кулаком. От него не пахло алкоголем, он не был пьян. Просто дрожал от какого-то невероятного внутреннего напряжения. А я, что удивительно, наоборот, была совершенно спокойна. Только с неудовольствием ощущала, как прежняя ненависть — единственное чувство, которое я на протяжении всей жизни испытывала к отцу, — превращается в тихую, но очень настойчивую жалость.