class="v">Жить жаждая и к смерти вдруг взывая,

Надеялся и в ужасе дрожал.

Бог сна, из врат великих низлетая,

Сном благостным страдальца обаял.

Усталостью последней истомленный,

Все позабыл забывшийся влюбленный.

CLI[236]

А мать умелая уж насбирала

Целебных трав немало — для того,

Чтоб сыну сделать ванну: полагала,

Что боль в боку измучила его.

Доверчивая, ведь она не знала

Причин томленья сына своего.

Пока весь ход ее работы длился,

Домой и Джирафоне воротился.

CLII

И тотчас же спросил: что сын бесценный?

Вернулся ли сегодня он домой?

А донна, что звалася Алименой[237],

Ответив «да», свой перепуг ночной

Поведала; без боли неизменной

Не молвит слова сын; ему покой

Необходим; она к нему не входит.

«Прошу, нейди и ты, — так речь заводит. —

CLIII

Я ванну приготовила, что боли

Помочь должна. Пускай он отдохнет,

Как долго будет то ему по воле,

И ванну ту целебную возьмет.

И уж страдать не будет, верно, боле:

Где б ни болело у него, — пройдет.

Оставь, пусть спит. Он говорить не может:

Сильнее боль в боку его тревожит».

CLIV

Когда жена все это рассказала,

Его схватила за сердце тоска.

Любовь отцовская не устояла,

Чтоб тотчас же не повидать сынка.

В каморку, где постель его стояла,

Невольно потянуло старика.

И видит — спит. Его он закрывает

И прочь оттуда тотчас поспешает.

CLV

И он сказал старушке: «Дорогая

Жена, сынок, сдается мне, уснул,

Лежит в постели, тихо отдыхая,

И разбудить его я не дерзнул:

Грешно, и шутка вышла бы плохая,

Когда б теперь я сон его спугнул».

«Конечно, — отвечала Алимена, —

И не тревожь: ведь сила сна бесценна».

CLVI

Когда уж долго юношу, лаская,

Опутывал сетями легкий сон,

И воля грудь наполнила былая,

Вздохнув глубоко, пробудился он,

А возле — никого. И, вновь вздыхая,

Своей печали прежней возвращен,

Он пред собою мыслью неостывшей

Все видит нежный взгляд, его сразивший.

CLVII

Но чтоб себя не выдать вдруг позорно

И обмануть отцовское чутье,

Вскочил и приоделся он проворно.

Скрыв муку страсти, одолел ее.

Красивое, спокойное притворно,

Отер он полотном лицо свое

И взор, еще слезами орошенный, —

И вышел вон, хоть несколько смущенный.

CLVIII

И Джирафоне тотчас же встречает

И спрашивает сына своего,

Что было с ним и как он поживает.

И, все еще любуясь на него,

О том же Алимена вопрошает.

А он в ответ: «Да, право, ничего.

Я выспался — и не томит нимало,

Прошла вся боль, что так меня терзала».

CLIX

Но все ж отец решил приготовленье

Горячей ванны для него, — и вот

Ее берет он только в уверенье,

Что боль иная сердце не гнетет.

О Джирафоне, что твое леченье!

Любовное страданье не пройдет,

И разве тут твоя поможет ванна,

Когда глубоко в сердце скрыта рана!

CLX

Довольно же. И после омовенья

Изрядно грустно день проводит он.

Два, три, четыре дня — одни мученья.

Минутного он отдыха лишен,

Все позабыв былые упоенья,

В задумчивости мрачной погружен.

Но мысль о той его не покидает,

По ком и дни, и ночи он страдает.

CLXI

Отец, и мать, и все дела на свете,

Все — все равно, ничем не занят ум,

И мысли нет ни об одном предмете,

Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум.

Но лишь одна бессменно на примете

У скованных, порабощенных дум,

В одну лишь верит, лишь одной боится, —

И ею создана его темница.

CLXII

Когда бы в страстном, пламенном горенье, —

Не зная где, — он мог ее сыскать,

Весь исстрадавшись, принял он решенье

Того предела уж не покидать.

И лишь в одном он ведал утешенье, —

Чтоб без помехи плакать и вздыхать

И тихо вспоминать о том, что было,

Что с милою его соединило.

CLXIII

И Африко столь горю предавался,

Что с каждым часом более страдал.

Он обессилен был, он задыхался, —

Без отдыха недуг его терзал.

Он жизни против воли подчинялся:

Цепями так Амур его сжигал,

Что он почти от пищи отказался,

День ото дня слабел и истощался.

CLXIV

Уже с лица красивого сокрылся

Румянец юный, дальше — все бледней

И все худей бедняга становился,

Стал острым взгляд ввалившихся очей.

И так он от печали изменился,

Что юношу еще недавних дней

Едва напоминал теперь влюбленный,

Безжалостным пыланьем опаленный.

CLXV

Отец не мог бы выразить словами,

Как мучился душою за него.

И часто ободрял его речами

Такими: «Сын мой, молви, отчего

Страдаешь ты? Клянусь тебе богами, —

Узнав причину горя твоего,

Все сделаю, хоть из последней силы,

Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.

CLXVI

Коль силою нельзя предмет томлений

Твоих достать иль разумом людским,

Подумаем: есть способ, без сомнений,

Мысль отогнать, которой ты томим,

Чтоб больше ты не знал таких мучений

И был, как прежде, цел и невредим.

Не дать тебе совета — быть не может,

Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?»

CLXVII

И матушка частенько вопрошала,

Чем он, любимый, столько угнетен,

Что жизнь его такою горькой стала,

И так уныл, и