За столом в доме Бодменов я иной раз слышал кое-какие новости об Элле, но соответствующих бесед не поддерживал, а дочь хозяйки не находила особого удовольствия в пересказе этих историй, и постепенно разговоры прекращались.

Я не поощрял беседы об Элле потому, что старался не выводить разговоры с Камиллой за определенный (и весьма ограниченный) круг тем. Если б она вдруг вполголоса сообщила мне, что Элла Харкорт глубоко несчастна и таит от всех свое горе, я бы этого не вынес. В то время мне нужна была дружба надежная и без сложностей, — к счастью, этим требованиям общение с Камиллой удовлетворяло как нельзя лучше. С годами наше легкое приятельство переросло в более глубокую привязанность, имевшую важное значение для нас обоих и продолжавшуюся даже в первые годы моего брака.

Рассказывая о Камилле, я отнюдь не отвлекаюсь от повествования. Мне совершенно необходимо вспомнить точную последовательность событий, приведших к суду над Эллой и к тому, что случилось после него. Детали сейчас очень важны: тогда за короткий срок произошло множество событий. Я хочу прорваться сквозь завесу из концертов, конкурсов, интервью, беспрестанных репетиций, мешающих видеть, что же произошло в те несколько недель до того, как я выиграл конкурс Хиббердсона. Потому-то и стараюсь отследить эволюцию дружбы с Камиллой Бодмен и рассказать о сотрудничестве с Реджиной Бодмен, на благотворительных концертах которой я регулярно выступал.

Воспоминания об Эрике заставляли меня воздерживаться от приглашений на Реджинины «утренники», однако я был благодарен ей за доброту и ловкость, проявленные когда-то в общении с начальством Гилдхолла. В конце концов, и возможностью учиться у Мендля я отчасти обязан влиянию Реджины, и я этого не забыл, как и того, что именно она дала мне первый шанс выступить перед публикой. Когда миссис Бодмен меня о том просила, я участвовал в ее благотворительных концертах, отказываясь только играть в церкви Святого Петра на Итон-сквер. Зато мне довелось познакомиться с интерьерами многих других лондонских храмов.

Однако речь не о моем архитектурном образовании. Я должен привести слова, сказанные Реджиной после очередного ежегодного заседания ее любимой благотворительной организации — Общества по защите памятников старины. Нужно постараться снова представить себе Реджину: вот она сидит, изящно скрестив ноги, за своим письменным столом в гостиной дома на Кэдоген-сквер. Она только что вернулась с заседания, сияющая и увлеченная идеей новой серии концертов, — на сей раз Реджина намеревается провести их в частных домах и заявляет, что это неминуемо удвоит сборы.

— В конце концов, дорогой, — произносит она с лукавой улыбкой, — что толку иметь друзей с большими домами, если не использовать эти дома?

Я, признаться, никогда прежде не задумывался об этой стороне дела, однако сейчас без колебаний вторю ей:

— Правда, что толку? — и немедленно предлагаю свои услуги: соглашаюсь участвовать в первом из концертов, назначенном, как говорит Реджина, на следующий день после второго тура конкурса Хиббердсона.

— Концерт пройдет в Чеврил-хаусе, — говорит Реджина с вполне простительной гордостью и вознаграждает мою готовность пожертвовать ради нее своим временем порцией вкрадчивой лести, которую я пытаюсь не слышать. — Только подумайте, как здорово будет на сей раз играть для дружеской аудитории, — оканчивает она с улыбкой свою речь. — Вы слишком много участвуете в конкурсах, Джеймс.

У меня возникает искушение признаться ей, что Хиббердсон — мой первый конкурс, но, прежде чем я успеваю открыть рот, Реджина заверяет меня в том, что я легко получу приз и тогда стану слишком великим для таких, как она.

Я вежливо улыбаюсь комплименту Реджины (а в голове моей проносится мысль, что для таких, как она, ничто и никто не бывает слишком великим) и обещаю вернуться через неделю, чтобы принять участие в концерте.

— Это было бы чудесно, — говорит Реджина, вставая со своего места и целуя меня. — Я так благодарна вам, Джеймс, за то, что вы делитесь с нами своим талантом.

И я, испытывая неловкость от похвалы, с извинениями покидаю гостиную Реджины Бодмен и отправляюсь домой. Достаю скрипку и играю — весь день, а потом и вечером, боясь остаться наедине со своими мыслями, а в голове у меня звучит благожелательный, добрый голос Реджины, и уши мои пылают от ее хвалебных слов.

Лето в тот первый год после окончания Гилдхолла выдалось весьма напряженное, однако, поскольку музыка продолжала оставаться для меня наилучшим путем бегства от действительности, я не жалел о времени, потраченном на бесконечные репетиции, необходимые для подготовки к записям, а также для продвижения по этапам конкурса Хиббердсона. В те долгие часы усердного труда я испытывал долгожданную свободу, погружение в музыку позволяло мне уйти от самого себя.

С Эллой я не виделся, хотя читал и думал о ней довольно часто. Вероятно, я бы так и не попытался увидеться с нею, если бы судьба со свойственной ей жестокостью не рассудила иначе и не стала искушать меня, предлагая высвободить сдерживаемые на протяжении многих одиноких месяцев желания. Для этого она избрала вечер концерта, организованного Реджиной Бодмен в Чеврил-хаусе. В тот день меня можно было брать голыми руками: я узнал, что прошел в последний тур конкурса Хиббердсона, и чуть не лопался от гордости и восторга. Тогда я еще не решил для себя, как относиться к успеху, не научился принимать его спокойно.

Я выступал на импровизированной сцене, расположенной в конце длинной комнаты, видел перед собой лица почтенной публики… и старался не вспоминать лицо Эрика, его остекленевший взгляд, проникший мне в самое сердце, когда тело друга медленно вытягивали по стене каменоломни под порывами ледяного ветра.

Играя, я не видел слушателей, различал только расплывшиеся очертания и слышал ликующие аплодисменты, когда кланялся, благодаря публику за внимание. Я играл хорошо, но осторожно, а после концерта кротко и послушно позволил отвести себя в маленькую полутемную комнату, где меня ожидал бокал шампанского. Помню, отослав лакея под предлогом, что мне нужно побыть одному, я сидел там, закрыв лицо руками, не желая принимать поздравления от людей, потративших вечер на то, чтоб меня послушать.

— Дорогой, ты был чудесен.

Скрип двери подсказал, что меня обнаружили. Ага, значит, сейчас мне предстоит попасть в объятия Камиллы Бодмен, а затем и в снисходительные объятия ее матушки.

— Выходи, насладись своим успехом, — предложила Камилла; глаза ее сияли. — Все просто помешались на тебе. Мама сообщила им, что ты вот-вот выиграешь конкурс Хиббердсона. После того как ты сегодня играл, нисколечко не удивлюсь, если так оно и будет. — Она с улыбкой дожидалась, пока я не уберу скрипку в футляр. — Пошли, Джеймс, не стоит стесняться. — Она просунула руку под мой локоть и открыла дверь, ведущую на площадку. — Тебе придется привыкнуть к восхищению, если ты собираешься стать знаменитым.

— Я не собираюсь становиться знаменитым! — воскликнул я. Ее веселье меня раздражало.

— Да ты уже знаменит, — заверила Камилла, подталкивая меня прочь из комнаты. — И вряд ли можешь это исправить.