за счет общей свободы и путем расширения всеобщей барщины. Без несправедливости и насилий отнюдь не могли бы возникнуть государственные и хозяйственные централизации, царства индустрии и колоссальные города, как мы имеем их пред собой теперь. Они на самом деле объяснимы только как сопринадлежность той хищнической политики и хищнической истории, благодаря которым большая часть богатства одних была основана на обеднении других.

Раз будет иметь место общественный режим, где главный центр тяжести влияния перейдет в область экономически умеренной индивидуальной силы, то даже самое широкое обобщение политических прав, основанное на равенстве, как, например, самое крайнее расширение избирательного права, не будет уже опасно для порядка в сфере собственности. Так как у всякого будет что охранять и защищать, то он не станет пользоваться законодательной властью во зло и во вред тому принципу, которому он обязан своей собственной самостоятельностью. Наоборот, он сам будет думать, как бы помочь точнейшему проведению в жизнь и применению истинной законности. Социальные проблемы, которые иначе были бы неразрешимы, при таком предположении разрешаются совершенно просто. В частности, были бы устранены фривольность обложения налогами и налоговая инквизиция. Разумеется, государственный и общинный бюджеты были бы подчинены совершенно иному, несравненно более действительному контролю, чем это было возможно при режиме обирания и хищничества. Каждый представитель серьезно считался бы с тем обстоятельством, что в приходах и расходах участвуют его деньги и деньги его поручителей и что общественное хозяйство должно быть устроено на началах и по масштабу частного хозяйства и держаться в скромных границах. Роскошь государства и общин рядом с простыми и солидными частными хозяйствами стала бы правовой и фактической невозможностью. Главное же было бы в том, что все члены общества были бы связаны подлинно законными интересами, а не стремились бы обосновать свое собственное существование и свою силу на стеснении и уничтожении чужих существований.

7. Уже учению о народном хозяйстве XVIII века не чужда была мысль, что при свободном общении и при правильной оценке отношений благосостояние одной части может только помочь благосостоянию другой, т. е. что на появление чужого достатка и силы не придется смотреть как на нашествие опасного врага. Наоборот, обе части могли бы тем больше сделать друг для друга, чем успешнее была бы каждая в своих собственных хозяйственных усилиях. Нельзя оспаривать указанного отношения вещей, но оно требует предварительного условия, истинная сущность которого еще не была раскрыта и формулирована. Именно с обеих сторон должна быть налицо добрая воля – пользоваться достигнутой экономической или иной властью лишь в положительном смысле, т. е. только для подлинного преуспеяния, а не в отрицательном – к вреду и угнетению другой части. На нашем точном языке и по нашему пониманию это значит, что с той и с другой стороны должна быть обнаружена правомерная воля, а потому не должно привходить никакой жажды хищения или жажды господства. Тогда каждая часть может смотреть на рост другой части не только без опасения перед враждебным перевесом силы, но прямо с удовлетворением, и ожидать к тому же, что общение с элементами, более способными к выполнению общественных функций, будет более плодотворно, нежели общение с элементами, слабыми в экономическом или ином отношении.

При противоположных же тенденциях все получается в обратном виде; предназначенная к пожиранию слабость побуждает тогда к насильственным действиям; каждый должен остерегаться в чем-нибудь оказаться слабейшим; он должен смотреть на возрастание силы другого как на свою собственную гибель, и таким образом враждебное, вредоносное поведение должно становиться тогда нормой, притом не только в политических, но и в частных взаимоотношениях. Как видно, пропасть, зияющая между обеими формами отношений, отнюдь не ничтожна. Это – пропасть прямо между правом и бесправием. Дело идет о волевом стремлении. По отношению к природе и в рамках справедливости личные интересы могут проявляться свободно; только несправедливое нанесение вреда интересам других всегда исключается. Эта чисто позитивная деятельность интересов не есть эгоизм; последний скорее единственно и исключительно направлен на несправедливое. Отдельно, сама для себя, никакая часть не может оказаться эгоистичной: только при вторжении в чужую сферу уместна такая квалификация. На этом основании наше понятие об антиэгоизме не имеет аскетического смысла; оно значит только, что игре интересов должны быть указаны истинно-законные границы.

Слово и понятие «законность» должны быть понимаемы не просто юридически; они не должны быть понимаемы так ограниченно даже тогда, когда на место недостаточной и бесполезной традиционной юриспруденции будет введена правильная система. Внешнеохранительное право всегда может относиться только к вещам и отношениям, к которым применяется принуждение исполнительной власти, и там, где возможны достаточно убедительные доказательства. Корни всякой законности заложены глубже, и простая боязнь перед юридическими следствиями поведения мало имеет значения для наших социальных целей. Ведь как разнообразна и широка область тех общественных отношений, которые, по существу, лежат вне области юридического возмездия или практически лишь малодоступны для него там, где их имеют в виду! В последнем отношении поучительным примером служит не только крайне распространенная подделка питательных средств, коих составление трудно или вовсе нельзя контролировать; почти все функции в общей системе разделения труда доступны какой-нибудь подделке, против которой действительно предохранить могли бы только совесть и достоинство производителей.

Итак, если нет морально-закономерного настроения, все прочее нисколько не поможет. Дело идет о свободной доброй воле, и так как до сих пор стремление к стяжанию обнаружилось гораздо сильнее, чем совесть, то дальнейшего улучшения надо ожидать только от морального углубления и укоренения правового сознания. Но вовсе не пустяк – создать такое сознание. Как учат история и современность, скорее могут получить место религиозные системы с их глупостями и предписаниями, нежели проникнет куда-нибудь чистая, простая мораль, которая не имеет никакого другого принципа, кроме добросовестного и законного отношения человека к человеку. Это происходит потому, что религии всегда обращались к себялюбию или страху человека, притом даже там, где к ним кажущимся образом или случайно примешивалось некоторое количество антиэгоизма. Себялюбивые загробные интересы всегда ведь оставались преобладающими, приводились ли они в движение посредством приманки, или посредством устрашения.

Если совесть должна стать ручательством справедливого поведения, то идейные побуждения должны будут достигнуть большего влияния, чем имели его где-либо религии. Должно укорениться убеждение, что все благополучие отдельной личности и её потомства зависит на первом плане от правосознания и от его не только внешне, но и внутренне добросовестной работы. Конечно, справедливо поступать – не все, что нужно в социальном смысле. В этом заключается только отрицательная сторона отношений; но именно она-то и имеет наибольшую важность. Воздерживаться от несправедливости, т. е. от обид, еще не значит положительно кому-либо помогать. Но воздержание от обид