Первые годы рядом с ним была жена, Эвита – не аристократка по рождению, а бывшая актриса, модель, радиоведущая. Именно с ней простые аргентинцы связывали обширные социальные реформы – борьба с бедностью, строительство дешевого жилья, школ, детских садов, введение пенсий и отпусков, запрет детского труда. Почти святая в глазах народа, она умерла в пятьдесят втором – и говорят, что ее последние слова были, «не плачь по мне, Аргентина – я буду всегда с тобой, живая или мертвая». Вся страна тогда погрузилась в глубокий траур – и после тридцатидневного прощания, набальзамированное тело Эвиты было помещено в мавзолей.

А после для Аргентины начались трудные годы. Начальные успехи реформ опирались на благоприятную экономическую ситуацию – когда аргентинское мясо и пшеница имели бешеный спрос в мире, разоренном только что завершившейся Великой Войной. Равно как и то, что США тогда были связаны европейскими и дальневосточными проблемами – и потому, стерпели национализацию Пероном своей собственности (тем более, что за нее была выплачена компенсация, а еще оттого, что национализированы были и английские и французские активы, то есть ослаблялись позиции европейских конкурентов). Но шли годы – и «перонизм» (политика, названная так по имени своего создателя) начинал откровенно буксовать.

Перон, при всех своих благих намерениях, оставался истинным «каудильо» – Отцом Нации. То есть, правил авторитарно – не делая различия между казной и своим карманом. И если сам он все же радел о стране (не забывая однако и себя), и мог даже из личных средств вложиться в какой-то национальный проект, то его соратники были гораздо более прагматичны; коррупция зашкаливала – но «своим» все прощалось. Также бедой было то, что Перон не был экономистом и не имел ничего похожего на Госплан – новые заводы и инфраструктура (обходившиеся в огромные средства) строились хаотично, без малейшего предвидения, какую прибыль они дадут. Ну и «детские болезни роста» – очевидно, что продукция молодой отечественной промышленности будет в первые годы и хуже и дороже, чем импорт (особенно если речь идет о сложных изделиях, как реактивные самолеты, автомобили, трактора) – беда лишь в том, что аргентинские капиталисты убытков нести не желали. И потому, нередко случалось, что, получив из казны деньги на развитие импортозамещения, «эффективный собственник» втайне закупал товар в США, а малую долю тратил на цех в сарае, из которого с большой помпой перед журналистами выкатывали «отечественный» аналог (собранный на коленке, в единственном экземпляре). В то же время, на мировых рынках для Аргентины все резко ухудшилось – спрос на говядину и хлеб упал, зато великий северный сосед начал санкциями давить, сначала мягко, затем все сильнее.

И не было у Перона своей Партии – как в СССР. Не было идеологии, указывающей верный курс – «все мы аргентинцы», это слишком обще: что делать, если у богатых и бедных разные взгляды, что хорошо для Аргентины? Сначала затрещала экономика – доходная часть бюджета просела, а расходная (на социалку!) осталась неподъемной гирей. Продукция новопостроенных заводов не находила сбыта, вытесняемая импортом – и безработица, исчезнувшая при Эвите, даже превзошла ту, что была прежде. И, в свете ухудшения жизненного уровня, политика «я отец нации, вы мои послушные дети – не сметь мне возражать!» уже вызывала озлобление в самых разных кругах: собственников (и крупных и мелких), Церкви, интеллегенции, армии. Особенно последней – с учетом факта, что большинство офицерского состава обучалось в США. Где совершенно не желали увидеть на своем «заднем дворе» – еще одну супер-Гватемалу.

Перон, уходи – ты погубишь страну! Все перевороты и путчи всегда совершались под самыми патриотичными лозунгами. В Буэнос-Айрес вошли танки – не потрепанные «шерманы», а новенькие «паттоны» Первой Дивизии. Но было сомнение, что даже эти преторианцы, самая надежная (на взгляд Посла США) воинская часть, станут расстреливать и давить народ, собравшийся на Пласа-де-Майо живым щитом и требовавший у Президента оружия, чтобы защитить свободу. Так же, как было в Гватемале, год назад.

И тогда появились самолеты – американские В-57 («канберры»), с аргентинскими опознавательными знаками. Которые и правда принадлежали ВВС Аргентины (хотя в двухстах милях, на авианосце «Тарава» эскадрилья стояла на палубе с подвешенными бомбами, готовая к взлету). Но все же лучше, если в этом грязном деле будут замараны не американцы, а местные. Преданность которых идеям демократии не вызывала сомнения – за штурвалом флагманского бомбардировщика сидел сам командующий морской авиацией Аргентины, вице-адмирал Кальдерон.

На Пласа-де-Майо было убито около трехсот человек (как заявлено официально), ранено меньше сотни. Что противоречит многочисленным свидетельствам, что «все больницы Буэнос-Айреса были после переполнены ранеными и изувеченными». После чего президентский дворец был взят штурмом, армейскими частями. Перона в нем не оказалось – как выяснилось позже, он успел укрыться в посольстве Испании. Власть перешла к Временной военной хунте (генералы Лонарди и Арамбуру, адмиралы Рохас, Гаргило и уже упомянутый Кальдерон). В стране развернулся открытый правый террор – названный «фашистским» в прессе СССР и соцстран. Американские же газеты и радиостанции объявили о «спасении еще одной страны от коммунизма».

Латиноамериканская традиция – что «армия, это средство не столько внешнего, как внутреннего употребления». И бомбежка с самолетов президентского дворца – тоже обычай того континента.

Принстон, штат Нью-Джерси. 18 ноября 1955.

– Как ваше здоровье?

– Как обычно, в моем возрасте – ответил хозяин дома. – После того, как в апреле кое-как удалось выкарабкаться. Ощущаю себя, идущим по льду, который становится всё тоньше, и под него проваливается все, что было тебе дорого – друзья, родные, весь привычный мир. И скоро придет и моя очередь, природу не обмануть – но хочется успеть сделать еще один шаг.

– Я привез вам текст вашего обращения, что завтра будет в газетах. Желаете взглянуть?

– Мое завещание, можно ведь сказать и так, всему человечеству? Дайте!

Шорох бумаги, несколько минут.

– Разве я писал – вот это? И разве я давал право кому-то – редактировать мои слова?

– А что вас так смущает, дорогой Альберт? Все ваши идеи, основная мысль вашего обращения, остались прежними. Я лишь позволил себе немного усилить, уточнить, конкретизировать. Согласитесь, что в исходном виде ваши слова были не более чем благим пожеланием. Ну а теперь ваша мечта отлита в четкие политические и юридические формулировки.

– Которые, по сути, придают моей речи совершенно иной характер. Можно даже увидеть в ней якобы моё конкретное пожелание – поставить всю мировую научную мысль под контроль Соединенных Штатов. Хотя на мой взгляд, более реальная перспектива, что никто, и прежде всего Россия и её… партнёры, не воспримут это всерьез. И все останется как прежде – так зачем вам нужно лишний раз воздух сотрясать?

– То есть, вы возражаете?

– Категорически возражаю! И заявляю, что если завтра это появится в газетах, то я выступлю с опровержением.