Аналогичным образом, призывы к толерантности в «Вопле дщери Иудейской» были обращены и к российскому, и к еврейскому обществу. Версия на русском языке была посвящена Кочубею, версия на древнееврейском содержала два посвящения: на титульном листе Кочубею, на следующем – Перетцу и Ноткину. К последнему прилагались те же эпитеты, что и к библейскому Мордехаю: «ищущий (или «требующий») добра для народа своего»)[732].

Приложение к «Воплю», «Чувствование верноподданного по случаю учрежденного, по высочайшему его императорского величества государя императора Александра I, самодержца всероссийского, повелению, комитета о устройстве евреев на пользу государственную и их собственную», было главным образом обращено к российской публике, чем объясняются значительные сокращения в версии на древнееврейском. В этой части книги Неваховича обнаруживается характерное для риторики прошений еврейских представителей того периода представление желаемого как действительного: император якобы учредил комитет для того, чтобы возвести евреев «на вышнюю степень благосостояния»[733]. Подчеркивалось, что «сей самодержец, имеющий самовластное право располагать участью своих подданных, соизволяет еще вызвать депутатов из них самих, веками и другими народами униженных несчастливцев»[734]. Характеристика созыва еврейских депутатов как либерального нововведения, вопреки существовавшему к тому времени опыту взаимодействия российских властей с еврейскими представителями, присутствовала и в российской прессе того периода, восхвалявшей Александра I за то, что он «даровал евреям бытие политическое»[735].

Неясно, насколько широк был общественный резонанс на книгу Неваховича. В поданном Александру I 24 марта 1803 г. проекте коллежского асессора Я.А. Маркевича упоминался «еврей Лейба Найвахович» (sic!), который «при помощи других [евреев] издал книгу под заглавием “Плач (sic!) дщери иудейской”, где при довольной игре разума есть много глупостей и лжи»[736]. Маркевич, возводя на евреев разнообразные обвинения[737], не решился вступить с Неваховичем в полемику по поводу еврейских депутатов, так как в этом отношении Невахович, скорее всего, высказывал мысли, которые широко циркулировали в обществе и опровергать которые было совершенно неуместно[738].

Отметим, что связи Неваховича с еврейской элитой сохранялись и много лет спустя после его перехода в христианство. В 1829 г. он подал Николаю I проект еврейской реформы[739]. Записка носила характер апологии как традиционных общинных институтов, так и еврейских депутатов конца XVIII – первой четверти XIX в. Парадоксальным образом, защитником кагала перед властью в данном случае выступил радикальный просветитель, ушедший в христианство и, казалось бы, полностью ассимилировавшийся в новом окружении. Этот исключительно важный для понимания фигуры Неваховича эпизод не был ранее представлен в историографии.

Реакцию на попытки покровителя Неваховича, финансиста Абрама Перетца, войти в высшее общество столицы можно проследить по сохранившимся мемуарным свидетельствам. Характеризуя обстановку после заключения Тильзитского мира, когда Александр I требованием, «чтобы столица веселилась», пытался погасить общественное недовольство, Ф. Булгарин риторически восклицал: «Кто не помнит великолепных праздников тогдашнего откупщика Авраама Израилевича Перца (sic!)», которые якобы «сам император удостаивал своим посещением»[740]. Совершенно иным образом рисуется общественный статус Перетца в записках Н.И. Греча. Двоюродный брат мемуариста, П.Х. Безак, благодаря сотрудничеству с Перетцем «поправил свое состояние и испортил всю карьеру званием жидовского приказчика»[741]. В записках Ф.Ф. Вигеля главной причиной отставки Кочубея с поста министра внутренних дел в ноябре 1807 г. объявлялись дошедшие до императора «толки» о связях министра с Перетцем, благодаря покровительству Кочубея сосредоточившим в своих руках «важные отрасли государственных доходов». «Толки» о подозрительной «дружбе» министра с Перетцем являлись, согласно Вигелю, ярким выражением неприязни петербургского высшего света к Кочубею[742]. Во всех перечисленных эпизодах мемуаров более чем вероятны преувеличения и искажения, обусловленные позициями их авторов. Для Булгарина успехи Перетца были наглядным доказательством могущества еврейского капитала[743]. Вигель, обличая корыстолюбие и низость Кочубея, описывал его позорные «еврейские связи» так, как если бы эта ситуация имела место во время написания мемуаров. То же самое касается и аналогичной, хотя разворачивающейся не на таком высоком уровне, истории из мемуаров Греча.