Это писалось в 1876 году, когда в России вовсю действовала «Земля и воля». Более чем сомнительно, чтобы отечественные террористы читали на досуге статьи престарелого поэта, но если читали, то можно представить, какое веселье у них вызывали наивные рассуждения князя о «законной власти» и «величайшем произволе»!.. Тайные общества новой генерации давно готовы были пролить океаны неповинной крови ради счастья грядущих поколений. Вяземский умер за сорок лет до революции, но, к счастью для себя, не верил, что она может произойти в России. «Законная власть» казалась ему незыблемой, между тем как уже в 1878-м, в год его смерти, она была сильно подточена изнутри.

Однако главная причина его отказа от декабризма крылась даже не в незаконных методах борьбы и не в «произволе». Яркий и честолюбивый индивидуалист, Вяземский выше всего на свете ценил свободу личности и самовыражения и подчиняться кому бы то ни было ни в образе мыслей, ни в творчестве не желал (именно поэтому он всю жизнь упорно подчеркивал свою — личную и творческую — самостоятельность и оригинальность). Тайное же общество требовало подчинения «личной воли своей тайной воле вожаков». «Хорошо приготовление к свободе, которое начинается закабалением себя», — едко говорил князь Петр Андреевич. Именно поэтому его членство в варшавской масонской ложе ограничилось единственным ее посещением: закабалять себя кому бы то ни было Вяземский не собирался.

«Тайно, притворно, двулично»… Ни тайным, ни притворным, ни двуличным Вяземский не хотел и не мог стать. Он не мог отдать все свои помыслы заговору, отречься от себя и своего призвания, вести двойную жизнь. Да и не видел он особенного мужества в том, чтобы хулить правительство тайно. По его мысли, лишь гордая аристократическая фронда, совершенно открытая и потому уязвимая, имела право на высокое звание гражданского подвига, подвига бытия. И фронда Вяземского не нуждалась в заговорах и конспиративных квартирах, ибо сама ценность ее как политического явления состояла в легальности. Он готов был говорить — и говорил — правду, но не за спиной, а в лицо.

«Подпрапорщики не делают революций». Таков был ответ Вяземского на предложение Бестужева изменить судьбу. Других вариантов быть, собственно, и не могло. Да и вообще сделать такое предложение Вяземскому могли только плохо знавшие его люди. Представить себе князя Петра Андреевича на собрании декабристов затруднительно, а на Сенатской площади — невозможно…

…28 марта 1823 года у Вяземских родился сын Петр. Вере Федоровне, уже второй год подряд хворавшей, роды не пошли на пользу — она заболела снова. В мае неожиданно слег Карамзин — все опасались за его жизнь. Князь немедля помчался в Петербург, и, как писала дочь Карамзина Софья, «приезд неожиданный милого Вяземского послужил также ему приятным лекарством». В середине июня Николай Михайлович поправился.

В Петербурге князь повидал больного Батюшкова — это было их первое свидание за семь лет.

Еще в конце апреля 1823 года у Вяземского случилось приятное знакомство, которое на время заставило его забыть о семейных проблемах. «Здесь Грибоедов Персидский, — писал он Тургеневу. — Молодой человек с большой живостью, памятью и, кажется, дарованием». Грибоедов принадлежал к совсем не близким Вяземскому московским литературным кругам — Петр Андреевич хорошо помнил грибоедовскую статью «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады: Ленора», в которой тот придирчиво критиковал Жуковского и которая летом 1816 года возмутила всех арзамасцев; да и с осмеянным драматургом Шаховским-Шутовским Грибоедова связывали вполне теплые отношения… Так что сходились новые знакомые медленно, приглядываясь друг к другу, и близкой приязни меж ними не получилось. Но Грибоедов все же прочел Вяземскому «Горе от ума» с глазу на глаз и даже принял кое-какие поправки. Например, Вяземский предложил фразу Чацкого «Желал бы с ним убиться для компаньи» (2-е действие, 8-е явление) разделить на две — «пошлый», по его мнению, вопрос «Для компаньи?» отдать служанке Лизе… Так Грибоедов и сделал: точка разделила стих на два, и в старости князь с улыбкой вспоминал эту точку, называя ее своей неотъемлемой собственностью в «бессмертной и гениальной комедии Грибоедова».

Банальные для нашего уха эпитеты применены к «Горю от ума» здесь с явной иронией: князь признавался, что ему «оскомину набили эти стереотипные прилагательные». Вяземский (как и Пушкин) относился к грибоедовской комедии вовсе не так восторженно, как можно думать, и сопровождал свои похвалы многими оговорками. Прежде всего он не считал «Горе от ума» собственно комедией, а скорее драматической сатирой, почти начисто лишенной сценичности и юмора, необходимого в комедии (хотя и не отрицал, что пьеса эпохальна для русского театра). К тому же в старости у Вяземского вызывало сильную досаду то, что фамусовскую Москву отождествляли с «допожарным» городом его молодости. Грибоедов наряду с Гоголем стал для Вяземского родоначальником ироничной, «обличительной» литературы, которая, по мысли князя Петра Андреевича, увела русскую словесность с карамзинско-пушкинского пути… Стихи Грибоедова, по мнению Вяземского, «за исключением многих удачных и блестящих стихов в «Горе от ума», вообще грубоваты и тяжеловаты». «Я любил автора, уважал ум и дарования его; вероятно, я один из тех, которые живее и глубже были поражены преждевременным и бедственным концом его, — пишет Вяземский. — Но сам автор знал, что я не безусловный поклонник комедии его; вероятно, даже в глазах его умеренность моя сбивалась на недоброжелательство по щекотливости, свойственной авторскому самолюбию, и по сплетням охотников, всегда ищущих случая разводить честных людей». Этого пассажа в VIII главе книги «Фонвизин» достаточно, чтобы понять: отношения классиков были отнюдь не безоблачными. Известно, что Вяземский считал Грибоедова слишком самолюбивым. Существовали и какие-то «охотники», желавшие поссорить князя с Грибоедовым (может быть, Михаил Дмитриев и Александр Писарев, которые в начале 1824 года единым фронтом выступили против обоих).

Но бывали, конечно, и минуты доверия, приятельской близости… И тогда Вяземский с удовольствием отмечал, что Грибоедов «умен, пламенен, и с ним всегда весело». Грибоедов не раз бывал в Остафьеве и даже принимал участие в любительских спектаклях, которые ставились в усадьбе. Особенно хорош он был в роли Еремеевны («Недоросль» Фонвизина). Спектакли давались в библиотеке, а летом открывался Зеленый, или Воздушный театр — прямо в парке ставили скамьи для публики, плотники строили сцену… Это был настоящий театр, с декорациями, дорогими костюмами… Играли в основном водевили, русские и французские, комедии польского драматурга Александра Фредро, из более серьезных вещей — пьесы Озерова, Расина, Корнеля и Вольтера. В женских ролях блистала Вера Федоровна Вяземская, почти не уступавшая мужу в разнообразии талантов. Нередко звучала в усадьбе и музыка — исполнялись под аккомпанемент клавесина модные романсы и арии, труппа итальянца Джузеппе Негри ставила целые оперы… Этого Негри Вяземский звал Осипом и говорил, что ему петь нельзя, потому что он вечно осип.

Записным театралом Вяземский был еще с ранней юности — именно театр, как мы помним, послужил причиной его удаления из Петербурга в 1806 году. А в московские двадцатые он — прямо-таки почетный гражданин кулис. «В известный час после обеда заноет какой-то червь в груди; дома не сидится; покидаешь чтение самой занимательной книги, отрываешься от приятного и увлекательного разговора и отправляешься в театр», — с удовольствием вспоминал князь. В 1823-м только-только начало строиться здание нового Большого театра, и спектакли проходили в домашних театрах, у графов Апраксиных на Знаменке и в доме Пашкова на Моховой. Письма Вяземского Тургеневу полны театральных впечатлений, отзывов об актрисах и балеринах. Особенно его вдохновляла тогда черноглазая и темноволосая цыганка Таня Новикова.