Редко бывали мы столь едины.

Никто уже не ищет, кто, где, когда

Сделал ложный шаг.

И никто не спрашивает

О вине и виновных.

Ведь мы знаем, что виновен каждый из нас.

Довольные, как никогда, все мы

Бежим не в том направлении.

Крысы делают вывод, что людям «наскучила жизнь. По поводу будущего они острят, а Ничто стало для них тем, к чему стоит внимательно приглядеться. Каждое их действие пропахло бессмысленностью — запах, который для нас омерзителен».

Один из интервьюеров Грасса отмечал, что в романе не только человеко-крысы и крысо-человеки выглядят гротескно. И Крысиха, и рассказчик, который в своей космической капсуле рассматривает всё сверху, — это тоже гротескные фигуры. Конструкция книги, угол зрения, выбранный автором, подтверждают: он считает, что просвещение, если оно вообще возможно, может осуществляться только средствами иронии и сатиры. Грасс отвечал утвердительно: просвещение может быть действенным лишь в том случае, если не окажется скучным. «Оно было таким давно. Вспомните “Кандида” Вольтера. Это гротескно-фантастическая книга и тем не менее просветительская. Кандид тоже вырвался из катастрофы, из землетрясения в Лиссабоне».

Сказанное Грассом вполне соответствует его давней точке зрения, сформулированной еще до появления «Жестяного барабана»: «Передавать трагедию человека средствами комедии». Его образ мира «основан не на вере, а на понимании, скепсисе, сомнении», на отказе и от религиозных, и от политических утопий и догм.

Как и все романы Грасса, «Крысиха» вызвала бурные споры в немецкой критике. Многие в ФРГ подвергли роман сокрушительному разносу. Крайне правые и крайне левые были едины в яростном отрицании романа и злобном улюлюканье по поводу автора. Самой негативной была реакция тех, кто, по словам Грасса, выйдя из молодежного движения конца 1960-х годов, в 1970-е утратил интерес к общественным проблемам. Литературу, полагали они, не следует вовлекать в обсуждение актуальных проблем современности. «Крысиху» стали использовать, таким образом, чтобы поставить в вину автору его политическую ангажированность.

Тот факт, что политически ангажированный художник, участвующий в просвещении общества, оказывается объектом клеветы и травли, свидетельствовал, по мысли Грасса, о том, что в обществе всё более заметным становится «отказ от демократических норм». В тот период многие деятели культуры ФРГ с тревогой отмечали, что на авансцене общественного сознания всё четче обозначаются концепции, почерпнутые из «арсеналов консервативной традиции», связанной со скептицизмом по отношению к европейскому Просвещению и опорой на идеи антипросвещенческой философии.

Анализируя эти процессы в статье, опубликованной в начале 1987 года еженедельником «Цайт», критик и публицист Ульрих Грайнер высказывался в том смысле, что серьезной опасностью для литературы ФРГ становится ее «периферийный характер», отказ от обращения к «центральным вопросам современности». Причину «полной деполитизации» и «антиисторизма» литературы он видел не в последнюю очередь в разочаровании интеллигенции в левых идеях и устремлениях 1960-х годов и в отходе от всякого участия в решении острых общественных проблем, а также в характере тогдашнего политического курса страны.

Такой взгляд соответствовал в значительной мере точке зрения Грасса по отношению к политике 1980-х. Добавим, что к этому времени уже ушли из жизни многие выдающиеся писатели, такие как Генрих Бёлль, Альфред Андерш, Уве Йонсон и др. Из «корифеев» оставались только Грасс и Зигфрид Ленц.

К тому же в Советском Союзе еще по-настоящему не началась перестройка, которая постепенно привела к тому, что стало возможным крушение Берлинской стены, а затем и объединение двух германских государств, но это уже совсем другая тема.

А пока, определяя духовную ситуацию в стране, он с горечью говорил о том, что времена, когда власть прислушивалась к мнению демократически настроенных литераторов, как это было при Вилли Брандте, миновали. Писатели стали жить разобщенно, «прежняя сплоченность исчезла», лишь очень немногие еще сохраняли запал, активно вторгаясь в общественную жизнь. За границей, говорил Грасс, и представить себе не могут, «как здесь обращались с Бёллем, как обращаются со мной. Бёлля всё это попросту раздавило». Но, несмотря ни на что, признавался Грасс, он будет продолжать писать. Ибо задача литературы состоит, в частности, в том, чтобы «затыкать дыры», «устранять пробелы истории». Анализировать, заглядывать в будущее, беспощадно называть пороки и язвы, от которых страдает и которые создает человечество, иначе говоря, выступать в трудной, неблагодарной, но необходимой роли, — утверждал Грасс и добавлял: «Судьба обрекла меня на то, что к моим словам не прислушиваются». И всё же, всё же (как говорили писатели, собравшиеся во время Тридцатилетней войны в Тельгте)… «Я буду продолжать писать, — обещал Грасс. — И я не чувствую себя одиноким».

Литература, говорил Грасс в одной из своих речей, всегда уповала на будущее и видела важнейшую предпосылку своего существования в гарантированном праве на внимание грядущих поколений. Это давало ей силы пережить иго абсолютной власти, теологические и идеологические догмы, противоборство с деспотами и тиранами, преследования и темницы. Как бы скверно ей ни приходилось, какой удручающей ни была действительность, в итоге побеждала книга, побеждало слово. Угроза гибели всего живого, нависшая над человечеством, свела непоколебимую доселе уверенность литературы в своем бессмертии к «беспочвенным притязаниям». Вот почему писатель, по мысли Грасса, не может позволить себе замолчать.

Со сходными высказываниями выступали в те годы и другие писатели ФРГ, их коллеги в разных странах мира. Это не был алармизм, это было стремление способствовать созданию жизни, достойной человека, а для этого было очень важно «заполнить пробелы истории». Грасс много сделал для этого своими книгами. Впрочем, он не предлагал решений, ничего не навязывал, а лишь хотел предостеречь, напомнить о долге разума и ответственности.

Размышления об опасной ситуации, в которой оказалось человечество в 1980-е годы, стимулировали этический пафос литературы, способствуя формированию нового мышления, преодолевающего губительные стереотипы и предполагающего жизненную важность расширения «пространства доверия» между людьми и народами.

Но когда кончилась холодная война и исчезло напряжение, вызванное угрозой ядерной войны и противостоянием двух мощных военно-стратегических блоков, когда некоторые историки заговорили о «конце истории», незаметно подкрались новые смертельные опасности, возникли новые вызовы для глобализирующегося мира. Начало XXI века ознаменовалось чудовищной террористической атакой на Нью-Йорк, стоившей жизни нескольким тысячам людей. Терроризм, этнические конфликты, региональные войны, ужасающие стихийные бедствия пришли на смену угрозе атомной войны. Впрочем, и ее призрак нет-нет да и возникнет, когда некоторые политики начинают употреблять угрожающую риторику тех лет.

Глобальные проблемы и резкие противоречия современности оказываются и ныне в главном фокусе борьбы идей, наиболее заметно влияя на умонастроения, позиции и деятельность западной интеллигенции. В этих условиях по-прежнему остро стоит вопрос о роли литературы в современном мире: быть ей стимулятором взаимопонимания или оружием «психологической войны», служить ли совершенствованию человеческого рода или содействовать политике конфронтации.