— Да с чего вы это взяли? — Теперь уже и Владимир повысил голос, так что я даже начал опасаться — не разбудим ли мы Анну Ильиничну своим горячим спором. Мой молодой друг, видимо, подумал то же самое, потому что оглянулся на дверь и продолжил совсем тихо: — Ей-богу, Николай Афанасьевич, вы разве хоть с кем-нибудь из этих молодых людей знакомы? Хоть о каком-то их обществе знаете? Слыхали?

— А вот слыхал! — тоже тихо, но вместе с тем запальчиво ответил я. — Слыхал, Володя, слыхал! Выто молоды, вы знать не знаете, видать, а я помню. Помню такую организацию, которую, ежели не ошибаюсь, называли «Народная расправа»! Ишь! Расправа! Слово то какое душевредное…

— Это вы о нечаевцах говорите? — Ульянов прищурился. — Помнить я их, конечно, не помню — это ведь в семидесятом году случилось, а я в том году только родился. Но читать читал, как же.

— О них самых, о нечаевцах! Я-то хорошо помню, какие страсти они творили тогда! Как расправилась эта самая расправа — народная, поди ж ты! — со своим же собственным товарищем-студентом, Иваном Ивановым! Я тогда внимательным образом следил за всем, что писали газеты. И помню, как один из убийц, Петр Успенский — даже имя его запомнил, да! — как этот самый Успенский объяснял судьям, что он, дескать, потому в смертоубийстве участвовал, что считал справедливым лишить жизни одного человека, ежели это послужит спасению двадцати. Вот ведь как! Ну? Что скажете на это?

— А то и скажу! — Владимир тоже повысил немного голос. — То и скажу, что всякое бывает! Иной раз это замечание и справедливо. Уверяю вас, Николай Афанасьевич, в определенных условиях вы и сами с этим согласитесь!

— Бог с вами! — воскликнул я. — Чтоб я… чтоб как Нечаев… чтобы как… — Тут я замолчал, вовремя сообразив, что продолжать этот разговор будет значительно неуместно — я едва не заговорил о «Народной воле», организации цареубийц. А там бурное течение спора вынесло бы меня и на трагедию семьи Ульяновых.

Владимир тоже это понял. Он порывисто поднялся с места и подошел к окну.

— Знаю, о чем хотите вы сказать, — заговорил он, не оборачиваясь. — Как бы это выразить… В отличие от вас, Николай Афанасьевич, я не считаю все общества, деятельность которых укрыта от посторонних глаз, вредными и опасными. Нет-нет, зачастую их считают опасными власти предержащие, вот от нихто, от предержащих, и укрываются. Ну да, впрочем, спор наш имеет теоретический характер. — Владимир отвернулся от окна и присел на подоконник. — Даже если предположить, что мы с вами столкнулись с тайной организацией, — с чего вы взяли, что она имеет политические цели и намерения?

— А какие же еще? — искренне удивился я. — Ведь не в горелки, чай, они играют! Карбонарии, вроде народных расправников.

— Ну уж коли вы снова заговорили о нечаевцах, так вспомните: они ведь убили всего лишь одного человека, из своей же группы, и убили, не маскируя этого убийства болезнью. А пошли на кровавое дело по той причине, что сочли этого человека провокатором, предателем.

— И что же? — упрямо повторил я. — Все равно. Сами же говорили: цветы, тайные знаки. Именно что тайные знаки! Язык, так сказать, заговорщиков! Их тайнопись! — Тут я вспомнил про листок с опечатками, вырезанный из книги «Цари биржи», и мне стало совсем худо. — Господи… — сказал я севшим голосом. — Господи, Володя, а ну как заманили Аленушку в тайное общество? А ну как послание, вами обнаруженное, вовсе не нам адресовано? Вдруг адресовано оно заговорщикам — мол, помогите, дескать, попала в беду? Ведь, может быть, мы потому и не понимаем смысла этого послания, что применен здесь тот особый язык, который это тайное общество использует для своих дел?

После этого рассуждения, лишь сейчас пришедшего мне в голову, почувствовал я самую настоящую физическую дурноту. Мои члены вновь охватила препаскуднейшая мелкая дрожь, словно бы во всем организме началось некое холодное кипение. Страх это был? Нервное напряжение? Лихорадка чувств? Скорее, и то, и другое, и третье, а вдобавок — сильнейшее удивление. Никак, ну никак я не мог вообразить в своей довольно уже долгой жизни, что на пятьдесят пятом году мне придется иметь дело с тайной организацией, в которую, возможно, заманили мою дочь… Мелкая дрожь в членах прекратилась, чтобы тут же смениться другой — крупной. Меня начал бить озноб.

— Что же нам делать, Володя? — спросил я растерянно, изо всех сил стараясь, чтобы моя речь не выдала предательское стаккато зубов. — Ведь ежели это так…

— Нет! — воскликнул мой молодой друг. Он спрыгнул с подоконника и порывисто шагнул ко мне. — Нет, Николай Афанасьевич. Я скорее поверю в то, что Елена Николаевна укрылась в монастыре, нежели в то, что… — Владимир задумался, потом лицо его просветлело. — Да вот и первая ваша ошибка! Послание адресовано нам, а не каким-то там заговорщикам.

— Почему вы так решили? — жадно спросил я. — Откуда у вас эта уверенность?

— Кто же будет в собственном доме оставлять такие послания? — усмехнулся Владимир. — Как бы заговорщики получили его? Пришли бы к господину Пересветову и спросили: а не оставляла ли ваша пропавшая супруга каких-нибудь тайных депеш? Нет, Николай Афанасьевич. — Ульянов вновь сел на стул. — Больно уж вы увлеклись идеей тайного общества. Да и я хорош: слушал, разинув рот… — Тут он посерьезнел. — Нет, разумеется, мы не будем отвергать возможность того, что здесь действует тайная организация. Веточка сирени… Явная соответственность особенностей убитых…

Он замолчал.

Не могу сказать, что я был удовлетворен этим разговором. С одной стороны, Владимир сам натолкнул меня на мысль о том, что в Самаре действует тайная организация. А затем постарался всячески опровергнуть крепнущее мое убеждение относительно последнего. Словно политические заговорщики побрезгуют ударами в сердце наказать тех, кого сочтут изменниками или же врагами из правительственного стана. Нет, я был полон решимости направить наши разыскания именно в эту сторону. И самому себе я твердо сказал: с Владимиром ли, без Владимира, но только я непременно постараюсь выяснить, чего хотели таинственные «мы», столь многозначительно упоминавшиеся Григорием Витренко.

Молчание затянулось. И тут мне вспомнилось нечто такое, что я испугался еще пуще, и затрясло меня еще сильнее, ибо родился во мне, всплыл в моем возбужденном сознании ответ на ироническое замечание Владимира.

— А что же, — сказал я дрогнувшим голосом, — и приходили, и спрашивали про депешу-то… Володя, помните, я вам сказал, что видел этого соглядатая-убийцу не только в трактире и не только на корабле?

Ульянов энергично кивнул.

— Ну вот, память-то и открылась. Видел я его еще в день своего приезда. Когда мы направлялись в дом, где жила… живет моя дочь, он вышел из тех же ворот. Что скажете?

Владимир озадаченно посмотрел на меня.

— Вы уверены?

— Еще как уверен! — вскричал я.

— Да-а-а, — протянул он. — Любопытно, любопытно… Но все же, — Ульянов неожиданно улыбнулся, — давайте по-прежнему исходить из того, что Елена Николаевна невиновна. И повторяю вам, Николай Афанасьевич: преступников пусть ищет полиция. Мы же с вами должны искать вашу дочь.