– Франтишек —

– Где-то здесь. Вторая, третья терция, сложно сказать.

Франтишек умиралу, однако егу умирание соответствовало размерам и было идентично растянутым. Годы, говорилу, столетия. Орган за органом, мозг за мозгом, по мере того, как будет выравниваться внутренняя температура с наружной – угаснет, как гаснут звезды, настолько же медленно и настолько же неминуемо.

Ону продолжалу взывать о помощи. Даже если предположить, что блокада Плато продержится бесконечно долго, для Франтишеку существовал шанс спасения: идущий со скоростью света крик на Коде в конце концов доберется до кого-то с исправными Клыками. Деформант окажется спасеннуё – в какой-то остаточной форме. Или, собственно, добитуё.

Самостоятельно ону не сумелу бы восстановить свои Клыки, не после таких разрушений. Они заметили их остатки, запутавшиеся в километровые оборки ткани. Замойский тогда уяснил точность названия – поскольку это и были клыки, полумильные трухлявые зубища звездного чудовища, кривые, черные бивни, поглощающие свет прожекторов почти на сто процентов. Ему пришлось просить Георга/Официум увеличить контрастность экрана.

Георг тем временем былу заняту кое-чем другим: торговлей. Франтишек моглу быть изоляционистским Деформантом, не происходящим из Прогресса HS, но о «Гнозисе» и Макферсоне ону слышалу. И Замойский уяснил следующую истину: наряду с мета-физическими постоянными и Законами Прогресса существует еще один абсолют: экономика. Даже при самых счастливых совпадениях привести себя до изначального состояния будет стоить Франтишеку целого богатства. Оттого ону торговалусь с Макферсон жестко – сколько стоит продление линии френа одной из ее реализаций? Сам Адам Замойский, похоже, в тех переговорах не был даже упомянут. Когда же они достигли компромисса, условий он так и не понял; впрочем, и не расспрашивал.

Картинка на экране перестала изменяться. Крайне осторожно маневрируя (они ведь находились во внутренностях Деформанта), Георг/Официум выровнялу вектор скорости Клыка с крафтоидом. Но при всей осторожности ону все-таки зацепилу тело Франтишеку – Клык тряхнуло, а Адама и Анжелику швырнуло на стену тесной кабины.

Только миг спустя Замойский понял, что Георг/Официум ошибок отнюдь не совершалу. Они воткнулись в золото, и теперь сверкающая паутина оплетала нос Клыка. Виды с камер показывали это в неловкой перспективе: кишка Франтишека находилась на самом краю поля зрения.

Замойский попросил Георга/Официум выдать симуляцию внешнего вида. Тогда увидел, наконец, отчетливей: как Деформант пожирает серо-голубой Клык, вбирает его в себя с непристойной медлительностью. Начиная с кормы, с широкой основы конуса, на которую ону набрасывалу фиолетовые пленки поглощающей ямы (а может – анального отверстия); из-под нее выливалась пенистая мазь, пурпурный джем. До самого наконечника Клыка, на который навивался, как на веретено, золотой вьюнок, спираль холодного огня.

– Что ону делает?..

– Создает для нас биосферу, – ответила Анжелика.

Когда пришло время, Георг/Официум отворилу шлюзы. Замойский бессознательно задержал дыхание, но внутрь кабины повеяло холодным, свежим воздухом.

Он поплыл по коридору до самого сочленения. Золотые сполохи били из-за шлюза с такой силой, что пришлось щуриться. Франтишек вливалусь в Клык.

Сперва, на горячей волне этого света, внутрь ворвалась сотня ажурных бабочек с крыльями, словно паруса; потом, громко скребя по стенам, вползла армия алмазных хрущей. Они оставляли за собой шершавый след на материале Клыка, узкие тропинки потаенной гравировки, которыми уже пошли голубые отростки, дюжины липких змееплющей. Из них выросли пучки золотой жидкости, чвиркающей фонтанами дрожащих капель. А в каплях тоже что-то жило, двигалось.

Адаму вспомнились животные, переваривающие свою жертву еще до того, как ее поглотят. Раны на предплечьях, нанесенные Анжеликой и им самим, резко жгло, они не позволяли позабыть о неустойчивости телесной упаковки – его биовара, как говаривала Макферсон.

Он вернулся в кабину, приказал Георгу:

– Разбуди меня, когда здесь вырастет Макдональдс.

После чего заснул; это он умел: засыпать в невесомости согласно капризу воли.

Анжелика долго к нему присматривалась. Когда он спал – более походил на Адама Замойского, которого она помнила по Фарстону. Растерянный, немного напуганный, безоружный. Она притронулась к нему тыльной стороной ладони, он провернулся в воздухе. Это твоя пустышка, Адам Замойский – но кто такой ты?

На самом деле разбудило его давление на мочевой пузырь, уже болезненное. Он разлепил веки и на долю секунды не мог понять, где находится. Висел под разлапистым желтым листом, окруженный джунглями из золота, синевы и черноты, купающимися в медовом сиянии. Воздух пах корицей. Разбухшее барокко органических форм призывало на ум бирманские Сады Соны: они провели там с Ниной последние каникулы, загорали нагими под рододендронами, а солнце тогда —

Щелк —

– он вспомнил сон, вспомнил Нарву —

– щелк, щелк —

– теперь знал, как получить гражданство.

Он сжал кулаки.

– Да, – прошептал. – Да, да!

Но тем временем побеждала физиология.

Он ухватился за листья, подтянулся, повернулся. Раздвинувшаяся куртина золота показала погруженную в сон Анжелику Макферсон в позе эмбриона, возносящуюся в воздухе с приоткрытым ртом и чуть сжатыми кулаками, словно у младенца.

Адам воспарил в противоположную сторону. Где-то здесь должен быть коридор и перистальтический шлюз – но Замойский не замечал даже стен Клыка.

– Патрик! – позвал он тихо, чтобы не будить девушку.

– Господин Замойский…

Он оглянулся.

Из чащи высыпался рой насекомых (они переливались в полете синим и салатным), чтобы сконфигурироваться перед Адамом в образе бледного монаха в плотной рясе. Отброшенный капюшон открывал блестящую тонзуру, темные волосы топорщились в неровный бублик. Монах выглядел слишком молодым; улыбался несмело.

Составляющие части его манифестации были на много порядков крупнее императорских наноматов, и возникало впечатление эдакой зернистости фигуры – наверняка каждый волос по отдельности ей не моделировали и не ассемблировали.

– Боюсь, от Патрику уже немного толку, – сказалу Франтишек на классическом английском. – Егу хардвары, процессоры Клыка, хм, оказались не слишком иммунны к модификациям, которые мне пришлось сделать.

Замойский оглядывался вокруг.

– Слишком большое это все, слишком большое, – проворчал. – Размонтировал ты… размонтировалу ты внутренности Клыка?

– Размонтировалу… скажем так. Но прошу не переживать. Скорее всего, мне не придется гостить у вас так долго, как мы сперва предполагали; оттого я и отключилу синтез анабиозеров. Скоро кто-то должен появиться.

– Связь? – быстро спросил Замойский. – Плато?