— Не успел, — все повторял Кирилл. — Не успел. Все откладывал. Жену ж надо было привезти. Надо ж было привезти. А не торопился — Москва закрутила. Эх, жись столичная. Давно был, уж три года тому. На тридцать лет. Карточку отвез, подарил. И всё. И бросил всё там. Всех бросил. И вот: не успел.

Тетя Маша уговаривала: на всё воля Божья. Жена обнимала на прощанье, жалела, благодарила соседок, что не пришлось отпускать одного, извинялась.

Сейчас Ниночка и сама не понимала, зачем поехала. Так мучительно было ощущение чужого горя, какому не помочь, несчастья непоправимого, жалости. Страшно, жутко было ехать в ночь, в далекую деревню, в глушь. Но больше всего пугало оказаться на похоронах какой-то чужой старухи, которая лежит сейчас где-то там одна, мертвая. То ей представлялось, что погибает отец в далеком лесу, один, без помощи, то страшно становилось оставлять мать — все это резало сердце новым сознанием хрупкости, смертности всех и вся.

И вспомнилось недавнее: котенок. Ниночка впервые в жизни взяла домой котенка — крохотного, буро-полосатого, самого незатейливого окраса и простецкого вида. Раскрывая маленький рот, он мяукал от голода и бежал к ней как к последней своей надежде из-под пыльных лопухов у дома. Она взяла его на руки, принесла в комнаты, напоила молоком и выдержала сражение с Ниной Федоровной, не желавшей обременять свою и без того трудную бытовую жизнь какими-то кошками. Нина Федоровна не чувствовала себя одинокой, отнюдь. Кошки и собаки дома были ей не нужны. Но все же котенок, вымытый, по ее настоянию, дегтярным мылом и вычесанный от блох частым гребешком, был оставлен. За месяц он подрос, окреп и стал покидать пределы квартиры. Котенок оказался удивительно понятливый, ласковый, — словом, милый.

На прошлой неделе, отстояв с книгой в руках очередь в магазине, Ниночка поднималась на свой второй этаж. Еще снизу, на первых ступенях лестничного пролета, она увидела своего котенка. Он сидел на верхней площадке, у двери в квартиру, а вокруг малыша расположилось несколько взрослых кошек такого же дикого окраса и вида. Все выглядело мирно и обыденно. И вдруг — Ниночка добралась уже до середины лестницы — кошки вдруг все как одна, будто по команде, кинулись — и она не веря своим глазам поняла, что это извивающееся тельце ее котенка пролетело между прутьями перил и с глухим стуком упало на каменные плиты площадки первого этажа. Опустив авоськи и портфель на ступеньки, она сбежала вниз, зная, что волноваться не стоит — кошки падают, падали и будут падать, да и высота не такая большая. Но тельце внизу было неподвижным. Ниночка подхватила его и бросилась к матери — она могла вылечить кого угодно и умела всё.

Нина Федоровна покачала головой и положила котенка на газету. — Посмотри, — сказала она. — Надежды нет: блохи его покидают. И правда, отвратительные черно-рыжие насекомые (а Ниночка-то верила в купанье, дегтярное мыло и гребень) прыснули по газете во все стороны мелкими прыжками. — Это потому, что он остывает, Ниночка, — сказала мать. — Он неудачно упал. Похороним его в палисаднике.

Путь котенка от жизни к смерти длился едва ли более четверти часа. И картины этого пути вставали теперь у Ниночки перед глазами.

Но сейчас, как пугаются тени, притаившейся в темноте, так она испугалась своей собственной смерти: вот, ведь бывает же, что и молодые умирают. И, как это часто с ней бывало прежде, вновь показалась себе слишком доброй, слишком хорошей, слишком… слишком красивой, чтобы дожить до старости. И ей стало холодно.

Трамвай все не шел. Взглянув на Кирилла, она вдруг опомнилась — и устыдилась себя. Вот кого жалко, и ведь помочь можно, и они с тетей Машей уже — помогают. Все правильно, а бояться вовсе и нечего. А что случится — на всё воля Божья, — подумалось Ниночке, в Бога не верующей. Помогать, только помогать, не бросать в беде. Не оставлять никого, только не оставлять в этой осенней тьме, не оставлять наедине с тенями небытия.

Она вспомнила: да, помогать, как чета Пегготи — Дэвиду Копперфильду, как добрый мистер Браунлоу — замученному Оливеру. И вот чудо — она поняла, что изменилась. Внезапно — так, как изменился страшный, эгоистический Скрудж в великую ночь Сочельника. И так же, как он, этот безобразный старик, совершивший столько зла, Ниночка, прелестная, невинная девушка с серыми глазами и темными косами, уложенными корзиночкой, впервые почувствовала себя по-настоящему счастливой.

Желтый свет внутри трамвая делал тьму октябрьского вечера непроницаемой, и только прижавшись к холодному стеклу можно было различить тусклые фонари Горбатки и Конюшковской, арку у входа в зоопарк, черные тени деревьев на Грузинской и Тишинской. Но на площади Тверской заставы было светло, и здание Белорусского вокзала с его башенками и часами казалось приветливым. Возле него, даже близко к черному паровозу с красными ободами громадных колес, было не страшно. Пар зашипел, поезд, убаюкивая, тронулся.

Ниночка прилегла на жесткую полку и проспала все время до станции Вязьма. Когда Кирилл разбудил их с Марьей Андревной, чей сон в любых обстоятельствах был совершенно спокоен, даже белого краешка солнечного диска не было еще видно над горизонтом. В предрассветных холодных сумерках они спустились с высокой подножки вагона, ступили на привокзальную землю, — и поезд исчез в облаках пара и дыма.

Светало, и к вокзальной остановке подошел пустой автобус. Кирилл подсадил их, и, поздоровавшись с водителем, сел сам. — Ехать, — предупредил он, — довольно долго. Подобрав еще нескольких пассажиров, автобус вырулил с площади и понесся куда-то. Ниночка смотрела в окна: впереди, по сторонам — кругом расстилались сжатые поля. Желтое, как расплавленное золото, всходило над ровным окоемом солнце. Жнивье становилось соломенно-рыжим, небо — бледно-голубым, как подсиненная простыня. Вдоль дорог Смоленщины вставали деревни и села, кромкой у горизонта темнели леса. Кирилл смотрел в окно не отрываясь, молча. Что думает, о чем вспоминает? Вот дорога пошла по холмам — не крутым и мелким, лесистым, как в Подмосковье, а длинно-пологим. Другая, совсем другая земля. И деревня, у которой пришлось высадиться, носила странное имя: Холм Жирковский.

Холм Жирковский… Большая деревня, может, село. Разницы между тем и другим Ниночка не знала. Солнце стояло уже над горизонтом, хотя и невысоко, и слепило глаза.

— Будем ждать, авось кто подвезет, — сказал Кирилл. Сели на лавочку под липой, где высадились из автобуса. Марья Андреевна перевязала платки: нижний, как всегда, белый, штапельный, поверх него — шерстяной, как всегда, черный. Выглядела она свежо, и щеки ее, покрытые сеткой тонких морщин, румянились, как позднее яблоко.

Ждали недолго: у колодца-журавля остановил телегу мужик, поил гнедую лошадь. Кирилл подошел, поговорил и подъехал к лавочке уже на телеге. Устроились на соломе, тронулись. Дорога была ухабистой, узкой, и все чаще оглядывал Кирилл поля окрест, и все резче вскидывал голову.

Дорога пошла в гору, и когда поднялись на холм — ахнули и тетя Маша, и Ниночка.

— Вот он, Днепр! — тихо сказал Кирилл.

— Вот он, Днепр, глядите-ка! — объявил возница.

Синее самой синей синевы, узкой лентой под высокими золотыми берегами текла недалеко от своих истоков великая славянская река.