Аксолотлей приняли сразу. Освободившись от банки, Кирилл долго рассматривал попугаев. Почему привозили в Москву этих жителей Австралии, Африки, Амазонии, почему продавали, и кто покупал их за большие, как казалось тогда, деньги? Его мечтой был черный австралийский какаду — на Ниночкин взгляд, самая неказистая птица, напоминавшая ей очень крупную ворону. Какаду сидел недвижно, как чучело — много их было в магазине на стенах. В нем Кирилла восхищало все, а особенно — высокий хохол, целый гренадерский гребень из ярко-красных свернутых тонкими трубками перьев, который эта угрюмая птица иногда разворачивала. Ниночка с трепетом смотрела на клюв какаду, рядом с которым кусачки для толстой проволоки казались инструментом часовщика. Цена попугая, — пояснил Кирилл, — равнялась доцентской получке за месяц. А он пока всего лишь ассистент.

К книгам, а тем более букинистическим, никакого интереса сосед не проявил, но и Ниночка не решилась — или не захотела — одна продолжить прогулку.

На обратном пути обнаружилось, что Кирилл был женат и развелся, и что совсем скоро собирается снова жениться. Жить будут на Горбатке, потому что невеста из общежития. По образованию она химик, бывшая его студентка, преподает в Тимирязевке, и тоже из деревни. Только деревня в Куйбышевской области, и это не настоящая деревня, а большое село.

Тут Ниночка и совсем успокоилась. Теперь ничего особенного, и тем более — предосудительного в ее утренней прогулке по Арбату усмотреть было невозможно, даже самым пристальным и проницательным взором. А сколько интересного! Следовало только, вернувшись домой без аксолотлей, но зато с такими успокоительными для родных сведениями, поделиться ими за чашкой кофе. Кофе тетя Маша варила по-сызрански. Это означало: в большой алюминиевый ковш налить молока и, когда закипит, бросить туда две столовые ложки молотого, с цикорием, размешать и еще подержать на огне. Напиток цвета фильдеперсовых чулок сам по себе вносил такой покой в воскресное утро, что Ниночкины новости прекрасно к нему подходили. Родители выслушали, поглядывая друг на друга, и ничего не сказали.

Вскоре на кухне появилась Кириллова невеста, поселилась и быстро стала женой. Ниночке она показалась совсем некрасивой — может быть, оттого что рядом был муж, похожий на киноактеров из трофейных фильмов. Высокая, худая, какая-то нескладная, она издавала запах химических реактивов и молча кипятила и гладила на кухне свой белый халат. Волосы, буро-зеленоватые, как водоросли, жена закалывала на затылке, а из-под толстых стекол очков смотрели такого же цвета глаза — безразличные, как у аксолотлей. Имя ее — Ирина — у Ниночки относилось к нелюбимым: Рая, Зина, Клава, Тамара. Ирина из них было еще не самое неприятное, ведь героиня «Саги о Форсайтах» звалась Ирен. Но все же… Жена была необщительна и никаких разговоров первой не начинала. — Смущается, — говорил Кирилл. На взгляд Ниночки и, наверное, не только ее, пара получилась довольно странная. Оба были как-то одиноки. И обоих отчего-то было жалко.

В это лето Ниночка кончила школу, и мечта всей ее недолгой жизни осуществилась — она поступила в МГУ, на романо-германское отделение. Теперь можно было читать уже как бы на законных основаниях, не отрываясь от учебы, а учась. Настала осень, и студенческая жизнь поглотила.

Эта осень, казалось, была чьим-то подарком. Только Марья Андреевна знала — чьим, и только ей было кого благодарить денно и нощно. Другие жители квартиры номер четыре в доме два по Горбатому переулку просто жили. Золотое солнце каждое утро всходило над рекой Садового кольца, со стороны Кремля, а к вечеру, заалев, садилось за Москва-реку, малиновыми закатами заливая Дорогомилово. Золотые листья кружились медленно, и сквозь них сияла лазурь. Золотоволосый, голубоглазый Кирилл перебирал гитарные струны, и под вечер во дворе молодые и юные играли в волейбол. Шли недели, а солнце никак не уступало тучам. Октябрь близился к концу, ягоды паслена совсем почернели, но все цвели заросли мелких лиловых хризантем в палисадниках Горбатки.

Ранним утром, когда все были еще дома, в дверь позвонили. Расписаться в получении телеграммы достучались в комнату к Кириллу. Встревоженная, сперва выскочила на кухню жена.

Опустив глаза, уронив руку с голубым бланком, адресат вернулся к себе, жена — за ним. Дверь в комнату захлопнулась.

Вечером Нина Федоровна вернулась с работы. Пришла из библиотеки Ниночка. Ужинали втроем с Марьей Андревной: Павел Иванович снова был в экспедиции.

Когда Ниночка мыла посуду на кухне, Ирина открывала дверь посетителям — чеховскому старичку с женой.

— Что-то, видно, случилось у Кирилла Алексеича, — ставя тарелки в буфет, сказала Ниночка. Нина Федоровна подняла голову от рукописи, которую уже принялась редактировать, Марья Андревна перекрестилась. В дверь постучали, и Нину Федоровну пригласили зайти к соседям.

— Как быть, девочка? — спросила она, быстро возвратившись. — Сосед наш просит кого-нибудь из нас поехать с ним в деревню. У него скончалась мать. Ирина отменить занятия не может — положение у нее в институте не ахти, и лишние сложности очень и очень нежелательны. Пожилая пара эта — его бывший учитель школьный с женой — ехать, как понятно, вовсе не в состоянии.

Но здесь целая история! Как мне объяснили, Николай Александрович еще до революции, совсем молодым человеком, стал учительствовать в Зайцеве, в деревенской школе. А пригласил его туда устроитель школы, помещик местный. Он школу у себя в деревне и построил, и содержал на свои деньги. Это, оказывается, Николай Александрович отправил Кирилла из Зайцева в Москву учиться. Счел талантливым в математике. Он же и денег дал на дорогу. Но потом и сам в Москву перебрался. Сейчас вот — методистом на Чистых Прудах. Так что мы в некотором роде коллеги. Вот оно как. Но ехать надо, надо, только вот некому. Но тебе, конечно, нельзя, нет, нельзя. Что это: девушка в семнадцать лет — и с молодым мужчиной в деревню! Да занятия пропускать! Нет, не годится.

— А и я поеду, коли так-то, — сказала тетя Маша. — Дело-то вон какое! Надоть.

— Ну, Марья Андревна, воля ваша. Оно и верно: нельзя человека оставлять. Только трудновато вам, в ваши-то годы. Как доберетесь?

— Ну, не одна, чай. А то и Ниночку отпустите: со мной-то ничего, не стыдно.

Нина Федоровна покачала головой. И однако: дочь из Москвы никуда не выезжала, ничего вокруг кроме книг не видела. Тоже плохо. Как-то даже ненормально. Что ж до Марьи Андревны, то волноваться особенно не приходилось: несмотря на возраст, она каждую зиму, под Рождество, одна добиралась до Загорска, где, страшно подумать, окуналась в святой источник. Все попытки сопровождать ее на богомолье, а тем более отговорить от купания в ледяной воде, пресекались. Сейчас же погода превосходная, даже тепло не по-осеннему.

— Вы, Марья Андревна, все же еще подумайте. Через полчаса я обещала ответить.

Тетя Маша отправилась в прихожую, где за занавеской, над сундуком, установлены были на полочке в углу образа. Но все было ясно, и Ниночка тоже собралась ехать — под крылом Марьи Андревны, но как бы и опекая ее.

На Белорусский вокзал отправились заранее, задолго до полуночного поезда. Выйдя из дома, стояли на остановке в Горбатом переулке. Кирилла провожала жена. Как она ни старалась, а отпроситься с работы даже по такому случаю, по такой крайней человеческой необходимости — не удалось. Заменить ее на занятиях было некем, а отменять вовсе — как можно!