Приехав домой, я обнаружил на коврике в прихожей письма и газеты.

С тех пор, как я появился в таблоидах, количество рекламной почты, присылаемой на мой адрес, как минимум, утроилось. Каждый благотворительный фонд, которому я в свое время что-то пожертвовал, счел за благо обратиться ко мне с какой-нибудь просьбой. В этой почте было письмо от инициативной группы, намеревавшейся начать кампанию за реформу здравоохранения. Они хотели, чтобы я стал их представителем.

Были и другие, более личные послания — старые друзья, желающие возобновить общение, прислали торопливо написанные открытки с новыми адресами или длинные письма, полные многостраничного самобичевания.

Я отнес все это на кухню и бросил в черный пакет для мусора, который находился у меня в состоянии постоянной готовности прямо на полу.

Я проверил выпуск «Миррор» за вторник. Азиф полностью исчез из сферы интересов газеты. Им хватило двух дней его болтовни о состоянии системы здравоохранения.

Я позвонил в отделение патологии больницы Юнивер-сити-Колледж.

— Скажите, Азиф уже вернулся с острова Уайт?

— Боюсь, что мы не можем предоставить вам информацию о наших сотрудниках.

Я попробовал позвонить его матери, но она, похоже, сменила номер телефона.

Судя по всему, в деле установления отцовства того ребенка, которого носила Лили, я временно зашел в тупик.

Однако теперь, когда журналисты оставили меня в покое, я мог договариваться о встрече с Аланом и Дороти.

Я позвонил им домой. Трубку снял Лоренс, и мы немного поболтали. Однако Дороти быстро поняла, кто звонит, и с диким воплем выхватила у него трубку.

— Оставь его в покое! — закричала она.

— Ну ма-а-ам! — услышал я стон Лоренса.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы убедить ее, что теперь я могу выходить из дому без эскорта поклонников и почитателей.

Мы договорились встретиться на следующий день в Хэмпстед-Хит в три часа. Мне хотелось навязать им такое место, где бы они чувствовали себе менее уверенно, — например, камеру ужасов в Музее мадам Тюссо, Музей хирургии или даже Хайгейтское кладбище, прямо на могиле Лили. Но Дороти дала понять, что они готовы снизойти до встречи со мной только в Хэмпстед-Хит.

В Хэмпстед-Хит, так в Хэмпстед-Хит…

После этого у меня оставалась еще масса дел.

Для покупки пистолета мне нужны были наличные, поэтому я позвонил в банк и заказал требуемую сумму. Я унаследовал счет Лили, но я должен был убедиться, что смогу достаточно быстро получить деньги.

Затем я позвонил ее нотариусу, тому самому человеку в сером костюме, который приходил ко мне в больницу.

— Боюсь, мистер Редман, что вы застали меня не в самый подходящий момент. Сегодня мой последний рабочий день. Я передаю дела своему весьма достойному коллеге. Видите ли, у меня неизлечимая стадия рака.

Я выразил ему свое сочувствие.

— Нет, все в порядке. Я хорошо пожил и поработал. Подождите, я вас соединю.

Я поговорил с коллегой. Он согласился перевести деньги со счета Лили на мой как можно скорее.

— Жаль было услышать о болезни…

— Да, нам всем будет его не хватать.

— Он ведь был и поверенным Роберта, так?

— Почти тридцать лет.

— А вы не знаете, собирались ли они оспаривать завещание?

— Боюсь, что не могу сообщить вам информацию о других клиентах.

Здесь мне тоже ничего не удалось выяснить.

Поскольку квартира Лили мне должна была еще пригодиться, я позвонил и попросил, чтобы в ней снова включили воду и газ. Я также попросил, чтобы включили старый телефонный номер Лили.

После обеда Джеймз повез меня и мою инвалидную коляску на экскурсию по пабам юго-восточного Лондона.

Вечером приехала Энн-Мари.

— Я разместила объявления. Они будут опубликованы в четверг.

— Хорошо, — сказал я.

— В этом месяце у них не очень много объявлений. Есть свободное место. Было несложно…

— Хорошо.

Больше мне нечего было сказать ей.

Среда.

Настало время для встречи с Аланом и Дороти. Я оделся по-спортивному, поскольку меня вдруг посетила фантазия, что меня могут похитить, — Алан накинет мне на голову мешок, а Дороти свяжет руки за спиной.

Джеймз довез меня до Хэмпстед-Хит. Мы поговорили о том, как со мной обошлись газетчики. Джеймз мне посочувствовал.

Алан и Дороти заставили себя ждать и, наверное, радовались этому, ведь ко мне каждую минуту подкатывали местные гомики. Когда супруги наконец появились, они, конечно же, не принесли извинений.

Алан в своем поношенном пальто выглядел стопроцентным, открытым всем ветрам валлийцем; Дороти, в ярких красках этнических африканских узоров, была олицетворением менопаузы.

Мы прогуливались по тротуару, разговаривая вполголоса. При этом прохожие вполне могли принять меня за сына Алана и Дороти, что меня забавляло, — они не предусмотрели такую возможность. Любой, кто нас видел, мог предположить, что сын привел сюда родителей, чтобы сообщить, что он голубой, что именно здесь он знакомился со своими партнерами и что им придется принять его таким, каков он есть.

Меня также радовало, что Алана и Дороти, кажется, никто не узнавал. Жизнь с Лили научила меня вовремя отходить в сторону, пока она давала автографы. Однако, хотя последние два месяца улицы Лондона были увешаны афишами с Аланом и Дороти, никто не обращал на них ни малейшего внимания. Они работали в театре; Лили появлялась на ТВ. Они добились всего того, к чему стремилась Лили, но для большинства людей они были никем.

— Давайте покончим со всем этим как можно быстрее, хорошо? — попросила Дороти, обращаясь не только ко мне, но и к Алану.

Прими удар, имела в виду она. Будь мужчиной. Будь тем, за кого я выходила замуж. Будь открытым всем ветрам валлийцем.

— О чем ты хочешь узнать? — спросил Алан слабым голосом.

— Когда вы должны были встретиться с Лили в тот вечер, о чем, по-вашему, она хотела поговорить? — спросил я.

— А ты как думаешь? — вмешалась Дороти.

— …о нас, — ответил Алан.

— Но вы отменили встречу и сказали ей, что все кончено.

— Все действительно было кончено, — вставила Дороти.

— Алан?

— С моей стороны да, — подтвердил он.

— А как насчет Лили?

— Ее было не так легко убедить.

— Скажите, Алан, вы обманывали Дороти, обещая, что порвете с Лили, но продолжая встречаться с ней?