О состоянии нашего корабля я даже и не расспрашивал. Много позже, уже в плену, в Японии, мне довелось прочесть описание боя одним японским офицером. Его слова о нашем броненосце сохранились у меня до сих пор дословно в памяти: «Когда мы взошли на броненосец “Орел”, мы сами пришли в ужас от результатов нашей же стрельбы».

Эта ночь, проведенная в коридоре, прилегающем к операционному пункту, была бы настоящим кошмаром, от которого седеют люди, если бы не глубочайшая апатия и одеревенелость чувств, овладевшие мной и как бы забронировавшие меня от внешних впечатлений. Распростертый прямо на стальной палубе в неудобной позе, неизменно на животе, я не мог пошевелиться, чтобы не задевать своих страдальцев-соседей и особенно умиравшего у меня в ногах командира. Сжалившись надо мной, Бубнов снял с себя тужурку и подложил мне ее под грудь, но, видя жестокие страдания командира и его неудобное положение без подушки, я попросил подложить ее ему под голову.

Со всех сторон раздавались стоны, то громкие, то тихие и жалобные, исковерканных и изуродованных людей, и от времени до времени сверху, сквозь открытый люк, звуки горна, игравшего сигнал «Отражение минной атаки», и вслед за ним редкие выстрелы немногих оставшихся у нас целыми пушек…

I

Трубка моя догорает, и мне остается сказать уже немного. Более того: я даже могу возложить на другого печальную обязанность описать последние часы 2-й Тихоокеанской эскадры, вернее – ее жалких остатков после дневного боя 14 мая и ожесточенных минных атак наступившей за ним ночи.

Будучи участником, я вместе с тем не был свидетелем этих полных трагизма моментов, которых не дай Бог переживать никому из моряков, и поэтому, описывая их, я должен был бы говорить со слов других или базироваться на документах. Пусть же это сделает за меня другой!

Кому же передать свое перо? Есть столько описаний страшной трагедии 14–15 мая 1905 года, что в данном случае вполне применимо французское выражение embarras de richesse.

Есть, впрочем, флот, к которому я питаю какую-то странную нежную симпатию. В чем секрет этой симпатии? Не знаю. Вернее всего в том, что это один из древнейших флотов мира, и в том еще, что незадолго до трагедии, пережитой русским флотом, он также выпил до дна горькую чашу поражения. Флот этот – испанский. Пусть же представитель его поможет мне закончить мою грустную повесть.

Он имеет тем большее право сделать это, что не может быть заподозрен в пристрастии ни к одной, ни к другой из сторон: ни к России, ни к Японии[107].

«На востоке загорелась заря, освещая своим нежным светом воды Японского моря. Этот день, после кровавого кануна, рождался светлым и ясным. На чистом горизонте – ни облачка.

К назначенному накануне вечером адмиралом Того пункту с различных сторон направились отряды разведчиков и флотилии истребителей.

На месте встречи находились уже эскадры броненосцев и броненосных крейсеров. Адмирал отдавал необходимые распоряжения, чтобы приступить к заключительному акту трагедии, который вместе с предыдущим, разыгранным накануне, составил бы одно целое: великую битву с русским флотом.

Японская эскадра должна была развернуться в одну длинную линию с востока на запад, к югу от Матсушимы, с тем, чтобы пресечь всякую возможность врагу проскочить во Владивосток.

Радиограмма, отправленная адмиралом Катаока, находившимся в 60 милях в тылу, уведомляет Того, что к востоку видны дымы нескольких судов. Действительно, это были остатки того, что было эскадрой Рожественского, которые, под командой Небогатова, упорно продолжали свой путь к желанному убежищу.

Увидев эскадру крейсеров, русский адмирал попытался было атаковать их, но состояние его судов заставило его продолжать свой путь на NО.

Эскадры японских броненосцев и броненосных крейсеров бросились на восток, чтобы преградить путь русским кораблям, тогда как дивизионы Уриу и капитана 1-го ранга Того с эскадрами крейсеров стали заходить сзади. К полудню адмирал Небогатов на “Николае I”, во главе, “Орла”, “Апраксина” и “Сенявина”, имея с левого борта от себя крейсер “Изумруд”, оказался окруженным 27-ю японскими кораблями, не считая миноносцев.

Японцы открыли огонь, дав накрытие по “Николаю” с дистанции, недосягаемой для артиллерии русских, и тщательно сохраняя ее, когда русский адмирал попытался уменьшить ее. При этих условиях, – бессильный причинить вред неприятелю, неуязвимому для него, так как тот был хозяином дистанции, с выведенной из строя тяжелой артиллерией, с израсходованными снарядами, насчитывая на своих судах многочисленные аварии, окруженный подавляющими силами неприятеля, с выдохшимися физически экипажами, сражавшимися в продолжении многих часов, с подавленной к тому же психикой, – сопротивление для него было уже невозможно. И Небогатов к горечи поражения присоединил унижение сдачи, сдавшись со своими кораблями, кроме “Изумруда”, который смело прорвал кольцо неприятеля, что удалось ему, благодаря его большому ходу».

II

Трубка моя хрипит, догорают последние табачинки, и вместо ароматного табачного дыма я ощущаю лишь едкую горечь…

Прошло два дня.

17 мая 1905 года, день в день ровно через год после того памятного дня, когда под грохот молотов и пневматических зубил я впервые вступил на палубу «Орла» в кронштадтской гавани, меня снесли с него на носилках японские санитары в японском порту Майдзуру.

Так же ослепительно сверкало солнце, но уже не для нас; так же весело, как тогда, в кронштадтском сквере, щебетали птицы, но уже не наши; так же ярко цвела зелень, но тоже чужая и не похожая на нашу.

Длинной вереницей вытянулась от пристани печальная процессия раненых, направляясь по узкой, крутой дорожке к двухэтажному деревянному зданию, приспособленному под госпиталь для пленных. В изорванных, окровавленных кителях и тужурках раненые медленно поднимались в гору, кто – ковыляя сам, кто – несомый на носилках. Никто не оборачивался назад. Там, неподалеку, на рейде, стоял накренившись, с избитыми бортами, зияя огромными пробоинами, с разбитыми шлюпками, продырявленными трубами, с перекосившимися на перебитых топенантах реями – наш «Орел», и под его уцелевшим гафелем развевался флаг Восходящего солнца…

III

Огромный зал кают-компании флотских экипажей в Петербурге, на Благовещенской площади, залит электричеством. За большим столом, покрытым зеленым сукном, на возвышении, группа старых суровых адмиралов в мундирах, эполетах, орденах и звездах. Внизу, немного отступя от возвышения, на котором заседает синклит адмиралов, на скамьях, – большая группа морских офицеров. Среди них – много твоих знакомых, читатель, во главе с низко опустившим голову и заметно постаревшим Арамисом. Это – скамьи подсудимых. За ними, в черных фраках, сверкая снежной белизной крахмальных рубашек, – адвокаты. Еще дальше, за решеткой – компактная масса публики.