Это – военно-морской суд. Он длится много дней кряду. Ведь подсудимых так много!

Услужливая память отчетливо сохраняет два волнующих момента, пережитых мной на этом суде. Я – свидетель, задержанный, несмотря на скудость данных мной показаний, по просьбе одного из защитников, для могущих, быть может, последовать с его стороны дополнительных вопросов. С того места, куда меня посадили, мне чудесно все видно и слышно.

– Пригласите войти свидетеля, вице-адмирала в отставке Зиновия Петровича Рожественского, – обращается председатель к дежурному офицеру.

Сразу же в зале наступает мертвая тишина. Все в настороженном ожидании смотрят на двери, откуда должен появиться вызванный свидетель. Проходит несколько томительных мгновений. Но вот наконец двери широко раскрываются, и на пороге появляется высокая, стройная фигура нашего адмирала. Он в черном штатском сюртуке, с черной же повязкой на не зажившей еще от полученных ранений голове. Ни на кого не глядя, он твердой, неторопливой походкой направляется к судейскому столу. Публика, подсудимые, защитники, все, как один, встают со своих мест. Остаются сидеть только судьи…

Судебное следствие кончено. Начинаются речи сторон. После длинной речи прокурора один за другим говорят защитники. Вот поднимается Карабчевский – защитник группы офицеров «Орла». В зале воцаряется глубокая тишина. Я не отрываясь смотрю на красивую львиную голову знаменитого русского адвоката, и по мере того, как льется его горячая речь, чувствую, как наэлектризовываюсь я сам, а со мною и весь зал. Я с удивлением замечаю, как волнуется сам автор пламенной речи, как на его щеках выступают яркие пятна, а тугой воротничок его крахмальной рубашки делается постепенно мягким и теряет свою безукоризненную форму. Вот он кончил и тяжело опускается на стул. Из рядов публики слышен женский плач.

Решением суда, на основании статьи 354 Военно-морского устава, офицеры эскадренного броненосца «Орел» признаны невиновными в сдаче корабля неприятелю.

В японском плену (из далеких воспоминаний)

Лейтенант Александр Владимирович Гирс, второй артиллерийский офицер эскадренного броненосца «Орел», умирал трудно и тяжело. Здоровый молодой организм не хотел сдаваться, но легкие, сожженные пожаром орудийных зарядов в башне, которой он командовал, давали все меньше и меньше воздуха, и старший врач нашего импровизированного из казармы бывшей минной роты госпиталя после очередного обхода, упоминая о Гирсе, с каждым разом все более зловеще произносил, втягивая воздух и с сильным японским акцентом:

– Швах, зер швах…

Дня за два до смерти умирающий почти перестал приходить в сознание. Быстро и часто дыша, он бредил и в бреду неизменно звал какую-то Магдалину Дмитриевну:

– Магдалина Дмитриевна, войдите… Войдите, Магдалина Дмитриевна…

Но вот стал затихать и бред, и слышно было лишь частое прерывистое дыхание. Ранним утром ликующего майского дня, когда над кудрявыми холмами, окружающими извилистую бухту военного порта Майдзуру всходило солнце, длинное, худое тело Гирса вытянулось еще больше и застыло в вечном покое.

Начальник гарнизона, он же и командир порта Майдзуру – контр-адмирал Хидака, узнав о смерти русского офицера, прислал к нам своего адъютанта договориться о погребальной церемонии.

– Адмирал Хидака приказал мне передать вам, – сказал офицер, – что скончавшийся русский лейтенант будет погребен со всеми воинскими почестями, полагающимися японскому офицеру его чина. Вот только он не знает, как быть по части религиозного обряда. Во всем Майдзуру нет ни одного христианского священника. Поэтому адмирал предлагает, если русские офицеры ничего против этого не имеют, то погребальные моления совершит японский бонза по буддийскому обряду.

Обсудив это предложение, мы пришли к заключению, что нашему бедному Александру Владимировичу от этого не убудет, похороны же выйдут торжественнее и какие ни на есть моления за упокой его души вознесены будут.

Мы изъявили свое согласие на буддийский обряд.

Похороны состоялись на следующий день. К назначенному часу прибыла и выстроилась у нашего госпиталя рота матросов с хором музыки и лафетом от десантной пушки, в который были впряжены шесть моряков. Прибыл и командир порта адмирал Хидака с группой морских офицеров. Это был пожилой моряк, высокий и красивый, насколько может быть высоким и красивым японец. Из наших офицеров в то время были на ногах и могли сопровождать покойника к месту его последнего упокоения только я и наш старший минный офицер, лейтенант Иван Владимирович Никонов.

Гроб был вынесен на руках офицеров. Когда он показался перед выстроившейся ротой, раздалась команда, звякнули винтовки, рота взяла «на караул». Забыв о том, где я нахожусь, я приготовился услышать торжественные звуки «Коль Славен», исполняемый в этот момент военными оркестрами в России. Оркестр грянул, но я услышал не «Коль славен», а нечто не только не похожее на этот гимн-молитву, а прямо ему противоположное: по ритму и по бравурности это была какая-то плясовая. Веселый мотивчик гремел в тихом майском воздухе все время, пока устанавливали и крепили гроб на лафете.

– Если они все время будут играть такие вещи, – сказал я тихо стоявшему рядом со мною Никонову, – то лучше бы было, если бы никакого оркестра не присылали бы вовсе.

Никонов лишь пожал плечами, как бы говоря: «Наше дело маленькое; надо терпеть».

Но вот гроб установлен на лафете. Оркестр замолк. Рота взяла «к ноге», затем – «на плечо», и построилась по направлению движения. Впряженные в лафет матросы натянули лямки, и процессия тронулась. За гробом зашагал откуда-то вдруг появившийся крупный, хорошо упитанный бонза, с бритыми лицом и головой, в живописном одеянии; за ним, кучкой, адмирал Хидака со своими офицерами и я с Никоновым. Шествие замыкала рота во взводных колоннах, с оркестром музыки во главе. Я, не без некоторого страха, ожидал нового выступления оркестра. Вот раздались первые аккорды, и… я услышал бессмертный мотив похоронного марша Шопена, столь часто слышанный мною, когда я шагал по Невскому проспекту по направлению к Александро-Невской лавре, неся на плече тяжелое древко с вице- или контр-адмиральским флагом, или подушку с орденом Св. Владимира или Станиславской звездой.

Весь довольно долгий путь и притом непрерывно в гору, под сильно палящими уже лучами майского солнца, от нашего госпиталя до кладбища, маленькие японские музыканты непрерывно играли трогательный шопеновский марш.

Но вот и кладбище. Гроб снят с лафета и поставлен на краю вырытой глубокой могилы. Выступил бонза. Воскуривая какой то фимиам, голосом чревовещателя, откуда-то из глубины живота, позванивая в колокольчик, он погребал русского пленника. Дымок какого-то японского курева тонкой струйкой поднимался в тихом воздухе майского дня к голубому небу, где уже должна была витать душа русского лейтенанта, отдавшего жизнь за Веру, Царя и Отечество…

Когда окончилась буддийская церемония, Никонов и я подошли к гробу. У Никонова был русский молитвенник, по которому он прочел несколько соответствующих моменту молитв. Вот окончилась и эта церемония, гроб опущен в могилу и комья японской земли застучали о крышку гроба русского офицера.