– Да. Идите.

Я жду, что он проводит меня к Джейкобу, но бейлиф не трогается с места.

– Спасибо, – говорю я, вылезаю назад в коридор и, пройдя мимо Эммы, спускаюсь по лестнице в надежде, что камеры, где ждут суда обвиняемые, находятся там.

Через пять минут поисков после хозяйственной кладовой и котельной я обнаруживаю искомое. Джейкоб сидит в углу камеры, одна его рука трепещет как птица, плечи вздернуты. Дрожащим голосом он напевает Боба Марли.

– Почему ты поешь эту песню? – спрашиваю я, подходя к решетке.

Он замолкает посреди припева.

– Мне от нее легче.

Я обдумываю его слова.

– Знаешь что-нибудь из Дилана? – Он не отвечает, я делаю шаг вперед. – Слушай, Джейкоб, ты не понимаешь, что происходит. Это ясно. Честно говоря, я тоже. Раньше я никогда этого не делал. Но нам вместе нужно придумать, как быть. Только ты пообещай мне одну вещь: что будешь молчать. – Я жду, что Джейкоб кивнет, давая мне знать, что понял, но этого не происходит. – Ты доверяешь мне?

– Нет, – говорит он. – Не доверяю. – А потом встает на ноги. – Вы передадите маме мои слова?

– Конечно.

Он обхватывает пальцами металлические прутья решетки. Пальцы у него длинные и изящные.

– Жизнь как коробка шоколадных конфет, – шепчет он. – Никогда не знаешь, какая начинка тебе попадется.

Я смеюсь, думая, что этот парнишка не так уж плох, раз способен шутить в такой обстановке, но потом понимаю, это вовсе не шутка, и говорю:

– Я передам.

Когда я возвращаюсь, Эмма нервно вышагивает взад-вперед.

– Все в порядке? – спрашивает она, как только я выворачиваю из-за угла. – Он отвечал вам?

– Да и да, – заверяю ее я. – Может быть, Джейкоб сильнее, чем вы думаете.

– Вы основываете свой вывод на пяти минутах общения с ним? – Она выкатывает глаза. – Ему нужно поесть в шесть часов. Если этого не случится…

– Я принесу ему что-нибудь из торгового автомата.

– Там не должно быть казеина и глютена…

У меня нет ни малейшего представления, что это такое.

– Эмма, вам нужно успокоиться.

Она набрасывается на меня:

– Моего старшего сына, аутиста, арестовали за убийство. Он заперт в камере в каком-то подвале. Ради бога, не смейте говорить мне, чтобы я успокоилась!

– Ну, Джейкобу ничуть не поможет, если вы снова сорветесь в зале суда. – Эмма не отвечает, а я сажусь на скамью в холле. – Он просил передать вам кое-что.

На ее лице отображается такая обнаженная надежда, что мне приходится отвести глаза.

– «Жизнь как коробка шоколадных конфет», – цитирую я.

Эмма со вздохом опускается рядом со мной:

– Форрест Гамп. Один из его любимых фильмов.

– Он любитель кино?

– Киноман. Смотрит фильмы, как будто готовится к экзамену. – Эмма косится на меня. – Когда Джейкоба переполняют чувства, он не всегда способен подобрать слова, чтобы выразить их, и тогда цитирует кого-нибудь.

Я вспоминаю, как Джейкоб выдал фразу Чарлтона Хестона схватившему его бейлифу, и широко улыбаюсь.

– Он устраивает для меня дома места преступлений, – тихо говорит Эмма. – Чтобы я, собрав улики, могла восстановить цепь событий. Но мне следовало просчитывать последствия на будущее. Мы никогда не обсуждали, что происходит потом. Как теперь вот.

– Я понимаю, вы расстроены, но у нас есть много времени, чтобы во всем разобраться. Сегодняшнее предъявление обвинения – это формальность.

Эмма поднимает на меня глаза. Во время учебы в колледже девушки, глядя на которых я невольно пускал слюни, обычно по утрам имели на подбородке следы зубной пасты или втыкали карандаши в свои плохо расчесанные волосы, чтобы убрать их с лица. Поражавшие меня особы были крайне далеки от заботы о своей внешности и блистали естественной, безыскусной красотой. Эмма Хант, вероятно, лет на десять старше меня, но все еще сногсшибательна.

– Сколько вам лет? – спрашивает она меня.

– Не думаю, что хронологический возраст является истинной мерой…

– Двадцать четыре, – высказывает догадку Эмма.

– Двадцать восемь.

Она закрывает глаза и качает головой:

– Двадцать восемь мне было тысячу лет назад.

– Тогда вы выглядите великолепно для своего возраста.

Моргнув, она с жаром вглядывается в мое лицо:

– Обещайте! Обещайте, что вытащите отсюда моего сына!

Я киваю, и на мгновение мне хочется быть рыцарем на белом коне, хочется сказать ей, что я знаю уголовное право так же хорошо, как умею подковать лошадь, и не обмануть ее ожиданий. Тут из-за угла выглядывает бейлиф со словами:

– Мы готовы.

Хотелось бы мне сказать то же самое.

Зал суда выглядит по-другому, когда он пуст. В воздухе висят пылинки; мои шаги по паркетному полу звучат как выстрелы. Мы с Эммой проходим мимо галереи, где она садится в первый ряд за барьером, а я занимаю место за столом защиты.

Это дежавю.

Бейлифы вводят Джейкоба. Он в наручниках, и я слышу, как Эмма втягивает в себя воздух. Но ведь его пришлось уводить отсюда силой, он отбивался от охранника; как знать, не устроит ли он опять какую-нибудь сцену. Джейкоб садится рядом со мной, кладет руки на колени; наручники звякают. Он поджимает губы, будто пытается показать, что помнит мои инструкции.

– Всем встать, – говорит бейлиф, и я, поднимаясь, хватаю Джейкоба за рукав, чтобы он сделал то же.

Входит судья Каттингс; мантия развевается вокруг него, будто ее треплет штормовой ветер; он тяжело садится в кресло.

– Полагаю, советник, вы поговорили со своим клиентом о том, как нужно вести себя в зале суда?

– Да, Ваша честь, – отвечаю я. – Я прошу прощения за его несдержанность. Джейкоб – аутист.

Судья хмурит брови:

– Вы беспокоитесь о дееспособности?

– Да, – отвечаю я.

– Хорошо. Мистер Бонд, ваш клиент доставлен сюда для предъявления ему обвинения в убийстве первой степени в соответствии с Аннотированным сводом законов штата Вермонт, раздел тринадцать, статья две тысячи триста первая. Вы отказываетесь от зачитывания его прав в настоящий момент?

– Да, Ваша честь.

Судья кивает:

– Я собираюсь сделать заявление о невиновности вашего клиента от его имени из-за проблем с дееспособностью.

Это вызывает у меня мгновенное замешательство. Значит, мне уже не нужно выступать с заявлением?

– Есть еще какие-нибудь проблемы с обвинением на сегодняшний день, советник?