чему-то новому. Мне было хорошо и тут. Из моего тела торчала сотня кинжалов, и их не стоило трогать. Каждое касание к ним отдавалось новыми импульсами агонии. Вдобавок я был изрезан острыми бритвами и проткнут тысячей гвоздей. Все это добро вонзила в меня моя любимая матушка. Это она причитала о моей никчемности. Это она разжигала вихрь моей неопределенности. Это из-за нее я стал калекой, бесхребетным существом. Я был ее детищем. Плюшевым мишкой для удовлетворения утех. Я ныл, лежа в своей маленькой кроватке. Я снова стал младенцем. Моя люлька зависла в черной невесомости. Надо мной крутились уродливые игрушки, до которых я не мог дотянуться, а по сторонам торчали прутья, как в грязной клетке. Я застрял в детском теле. Мне некуда было убежать из этой западни. Последнее, что я мог делать — ссаться в кровать, чтобы мать наконец поняла, что меня пора отсюда выпустить. Но она только бранилась из-за мокрых пятен в свежей постели и никогда не пыталась понять, что я хочу ей сказать, то и дело рыдая.

— Ну что ты снова орешь, — мать вытаскивает меня из люльки.

Она молода и достаточно привлекательна. Похожа на ту женщину с фотографии, что я нашел в маяке.

— Мама? — кричу я.

— Что ты снова хочешь? — она гладит меня по спине. — Что там у тебя? Зубы режутся?

От ее мягких хлопков мне становится куда легче. Я успокаиваюсь.

— Антон, Антон, что же мне с тобой делать? Вот беда. Папаша твой нас оставил, теперь придется как-то самим выкручиваться, — она вытягивает руки и смотрит на меня.

От мамы пахнет теплым молоком и вкусной выпечкой. Ее огромные зеленые глаза застывают, изучая мое лицо. — Ты очень похож на него, своего папашу, будь он неладен. Ну ничего, ничего, Антоша, я сама тебя подниму на ноги, будешь ты настоящим казаком, в нашу породу, а не в этих мещан. Сопляки. Тьфу на них.

Я опускаю взгляд — под моими ногами черная бездна уходит в бесконечность. От страха я снова принимаюсь кричать.

— Ну что ты вечно кричишь, а? — мама начинает злиться и, прижав меня к груди, сильно бьет по спине. — Почему ты постоянно орешь? Сколько можно? Имей совесть! Антон, так нельзя! Мне завтра на работу, а я опять не высплюсь. Пожалей мать, Антон.

Мать так сильно меня дубасит, что от ее ударов мне хочется кричать еще громче.

— Перестань! Хватит! — мать бросает меня обратно в клетку.

Мне не хватает воздуха. Я захлебываюсь в собственных соплях. Пытаюсь двигаться всем телом, но мать не дает, уткнув свои руки мне в плечи.

— Молчи, мелкий урод. Хватит! Я так больше не могу. Все же ты пошел в папашу, такой же нытик, как он. Будь он неладен, обрюхатил меня и сбежал. Трус поганый! А ведь я жила нормально одна, и хорошо жила, а теперь что? Нянчиться с тобой? Крики твои слушать? И зачем мне это? Ради чего? Чтобы ты потом вымахал и сидел на моей шее до самой смерти? Вот спиногрыз! Чудовище!

Мать так бранится, что мне становится страшней и страшней. Я подумываю сбежать из люльки. Неистово дергая ногами, я пытаюсь дать деру, но понимаю, что не могу сделать этого. Женщина вцепляется в меня так крепко, что у меня хрустит позвоночник.

— Ты дьявол. Пришел разрушить мою жизнь. Сломать ее. Урод! Сын урода! Он сделал свои дела и ушел восвояси, а мне с тобой нянчиться. И только за что мне это проклятие? Где я согрешила? Одно мучение с тобой! — она отпускает руки и нервно подносит их к лицу. — Что же мне с тобой делать? — мать громко ноет, перекрывая мои вопли.

Она плачет изо всех сил. Мне больше не хочется кричать, двигаться или куда-то убегать. Я просто желаю одного — умереть. Если я причиняю столько страданий женщине с большими зелеными глазами, то зачем мне мучать ее? Я желаю сгинуть. Закрыть глаза и больше никогда не просыпаться. Мне сложно видеть, как эта женщина мучается, как ей плохо из-за того, что я существую. Я не против исчезнуть. Мне это не составит труда. Что хорошего в мире, если здесь есть слезы? И кроме страданий ничего другого?

Я чувствую, как она уходит. Ее уже нет рядом. Она больше не плачет и не проклинает меня. Я лежу, завернутый в одеяло, и ненавижу то, что я все еще жив. Засунув большой палец в рот и подтянув ноги к груди, я засыпаю с ощущением нескончаемой тревоги и страха. Зачем мне быть здесь? Я не могу найти ответа.

Проморгавшись, я разглядел больничную палату. Синие обшарпанные стены и потолок, оклеенный квадратными панелями. Я испытывал мучительное покалывание внизу живота. Схватившись руками за очаг боли, промычал что-то не членораздельное.

— Антоша, это ты?

Я осмотрелся. Вместе с моей кроватью в палате стояли еще две. Одна напротив — пустая, а другая, около моих ног, была развернутая вдоль стены. Кажется, голос шел оттуда. Мир все еще пребывал в размытой пелене.

— Значит, обманула тебя твоя девица? А я же говорила, что нельзя никому доверять, кроме матери.

"Старуха”, — подумал я про себя.

Я попытался присмотреться, как она выглядит, но тщетно. Глаза не желали сотрудничать. Все вокруг плыло.

— Вот если бы принес деньги матери, а не своей шлюхе, то зажили бы с тобой, Антон. Как цари зажили! Я бы их положила на сберкнижку, получали бы мы каждый месяц по сорок тысяч, и не надо было б тебе работать. Гулял бы да в компьютер играл дни напролет.

— У меня нет компьютера, — с обидой сказал я. — Ты же мне никогда не разрешала даже думать о нем.

— А теперь бы разрешила, если бы ты был хорошим сыном и принес деньги. Но нет, ты решил их отдать той, кого совсем не знаешь. Так же лучше, да? Ты же умней матери, самостоятельным стал. Вы только посмотрите на него. Вымахал. Повзрослел. Только мозгов не прибавилось. Как был валенком, так им и остался. Весь в папашу, — она громко вздохнула. — Мало того что в голове ветер, так теперь еще будешь привязан ко мне. Возиться со мной все дни напролет, пока не помру. Я же все. Лежачая. Операцию ты делать мне не захотел. Тамара Тимофеевна все пороги обила, да и Сергей Валерьевич сколько раз тебе звонил? Все напрасно. Сын забыл о матери, вот теперь придется тебе платить за это. Дорогой ценой платить, Антоша.

Я снова приподнялся, чтобы рассмотреть мать.