– На свете нет и не может быть гор такой высоты, – сказал я. – Если эту, величайшую во всем мире, водрузить на вершину второй по величине после нее, человек и тогда не смог бы видеть отсюда так далеко, как сейчас вижу я.

Тифон крепко стиснул мое плечо.

– Эта гора достигает любой величины, какая угодна мне. Или ты забыл, чей лик украшает ее?

С ответом я не нашелся – только уставился на него, не зная, что тут сказать.

– Глупец, – подытожил Тифон. – Ты же смотришь на мир сквозь мой глаз! Ну а теперь доставай талисман. Я, так и быть, выслушаю твою клятву на нем.

Не прекословя, я (как полагал, в последний раз) извлек Коготь из кожаного мешочка, сшитого для него Доркас, и в тот же миг далеко внизу что-то слегка шевельнулось, пришло в движение. Вид на мир за окном зала по-прежнему сохранял невообразимое великолепие, однако теперь в окне виднелось лишь то, что откроется всякому с вершины могучей горы, – голубой диск Урд. Сквозь тучи я различил колени горы, и множество прямоугольных строений с округлым зданием в центре, и… и катафрактов. Металлические стражи медленно, но неуклонно отворачивались от солнца, поднимали головы, устремляя взгляды на нас.

– Видишь? Они приветствуют меня, – сказал Тифон.

Губы Пиатона тоже зашевелились, однако иначе, и на этот раз я понял, что он хочет сказать.

– Прежде ты подходил к другому глазу, и никаких почестей они тебе не оказывали, – возразил я Тифону. – Смотри: салютуют они не тебе – Когтю! А кстати, автарх, как примешь ты приход Нового Солнца, если оно – он – наконец-то придет? Станешь врагом и ему, как стал врагом Миротворцу?

– Клянись! Клянись, и, уж поверь мне, когда он придет, я стану его господином, а он – смиреннейшим из моих рабов!

Я нанес удар.

Удар основанием ладони позволяет проломить переносицу так, что осколки кости поразят мозг. Однако бить следует очень быстро, поскольку, заметив удар, противник инстинктивно, без размышлений, вскинет руки и прикроет лицо. Намного превосходивший меня быстротою реакции, Тифон так и сделал, но, защищаясь, закрыл поднятыми ладонями собственную переносицу. Я же метил в Пиатона, и под ударом кость его носа подалась внутрь, издав негромкий, леденящий кровь хруст – тот самый, что возвещает мгновенную смерть.

В тот же миг сердце раба, на протяжении множества хилиад служившее его господину, остановилось, а еще миг спустя я пинком сбросил мертвое тело Тифона вниз.

Ждать от летучей лодки повиновения не приходилось, так как я не знал подчиняющего ее слова. (После я не раз думал, что это слово вполне могло оказаться среди всего сказанного Пиатоном, кроме совета лишить его жизни. Увы, понять его прежде мне не удалось.) В конце концов спускаться вниз пришлось из правого глаза, и то был худший, труднейший спуск в моей жизни. В сей сверх меры затянутой повести о своих приключениях я не раз поминал о том, что ничего не забываю, а вот большую часть его подробностей позабыл начисто: донельзя изнуренный, двигался я словно во сне. Лишь к ночи, кое-как дотащившись до безмолвных, накрепко запертых зданий меж ног катафрактов, я лег под стену, укрылся за нею от ледяного ветра и уснул.

Ужасающей красоты своей горы не теряют, даже готовясь лишить путника жизни – более того, на мой взгляд, как раз в это время она наиболее очевидна, а охотники, идущие в горы тепло одетыми, на сытый желудок, и покидающие их, ничуть не замерзнув, нисколько не проголодавшись, нечасто имеют возможность узреть ее. С горных высот весь мир кажется огромной естественной котловиной, доверху полной чистой воды – недвижной, холодной как лед.

Спустился я за тот день далеко, к высокогорным равнинам, тянущимся вперед на многие лиги, густо поросшим душистой зубровкой и цветами, каких ни за что не найти в краях низменных – мелкими, быстро отцветающими, но совершенством и чистотой неизмеримо превосходящими любую из роз.

Просторы равнин нередко обрамляли отвесные скалы. Не раз и не два мне думалось, будто дальше на север дороги нет, будто отсюда, хочешь не хочешь, придется идти назад, однако в конце концов удобный подъем или спуск среди скал находился, и я шел вперед и вперед. Солдат – хоть конных, хоть пеших – внизу было не видать. С одной стороны, это радовало, так как я все еще опасался охотящихся за мной патрулей архонта, с другой же – тревожило, поскольку означало, что маршруты снабжения армии остались далеко в стороне.

Вдобавок мне не давали покоя неотвязные воспоминания об альзабо: зверей этих в здешних горах наверняка водилось немало, да и полной уверенности в смерти того, первого, я, признаться, не чувствовал. Как знать, насколько живучими могут быть подобные твари? Конечно, при свете дня я вполне мог забыть о них, вытеснить их, так сказать, из головы тревогами о появлении (либо отсутствии) поблизости солдат и тысячами прекраснейших видов на пики гор, водопады и покатые равнины, окружавшие меня со всех сторон, но ночью, едва я, сжавшись в комок, охваченный жаром, завернулся в одеяло и плащ, страхи вернулись, набросились на меня с новыми силами. Казалось, из темноты вот-вот донесется мягкая поступь могучих лап и скрежет когтей.

Многие утверждают, будто наш мир упорядочен согласно некоему замыслу (неважно, сложившемуся до его сотворения или складывавшемуся в течение миллиардов эонов существования мира на основании неумолимой логики развития и роста). Что ж, если так, всякая вещь на свете есть миниатюрное воплощение какого-либо высшего, величайшего великолепия и в то же время лучшее, усовершенствованное отражение явлений более мелких. Дабы отвлечь внимание от неотступных воспоминаний о страхе перед альзабо, я время от времени пробовал сосредоточиться на той грани их естества, что позволяет им объединять собственные воспоминания, опыт и устремления с человеческими. Нащупать параллель с чем-то более мелким труда не составило. С этой точки зрения альзабо вполне могли быть уподоблены некоторым насекомым, покрывающим тело чем-то вроде панциря из прутиков и соломинок, чтобы укрыться от взора врагов. Вроде бы никакого обмана: соломинки, прутики, кусочки листьев вполне настоящие… однако внутри – насекомое! Точно так же дела обстоят и с альзабо. Говоря со мною устами зверя, Бекан сказал, что хочет взять жену и сына к себе – и искренне верил, будто описывает собственные стремления, и даже нисколько в той вере не заблуждался, однако служили его стремления исключительно наполнению брюха альзабо, таящегося внутри, прячущего за голосом Бекана собственный разум и нужды.

Проблема соотнесения альзабо с некоей истиной высшего порядка оказалась (что и неудивительно) значительно сложнее, однако в итоге я решил уподобить помянутую выше грань их естества поглощению материальным миром деяний и мыслей людей, запечатленных, пусть их самих давным-давно нет в живых, в оставленном ими наследии, будь то здания, песни, победы в боях, результаты открытий – во всем, хранящем память о них после смерти и, так сказать, позволяющем им оставаться среди живых. Схожим образом девчонка по имени Севера надоумила альзабо передвинуть стол, чтоб добраться до чердачного люка в хижине Касдо, хотя никакой девчонки по имени Севера на свете более не существовало.