Путь к озеру произвел на меня впечатление, которым я дорожу до сих пор. Пожалуй, ничего прекраснее я даже и не припомню, хотя ныне храню в памяти впечатления многих, самых разных людей: спускаясь вниз, мне довелось в один день миновать целый год. Поутру, когда я покинул лачугу, надо мной, позади и справа тянулись вдаль бескрайние льды и снега, а из-под снежных наносов торчали темные зубья скал студенее всякого льда. Сметенные со скал ветрами, снежинки таяли в нежной луговой траве – первой весенней траве под моими ногами. Мало-помалу стебли травы крепли, мужали, становились все жестче, все зеленей. Вскоре вокруг вновь зазвучало жужжание насекомых (обычно я замечаю его лишь изредка, если давненько не слышал). Их гул напоминал пение струн под сводами Голубого Зала, в то время как музыканты настраивают инструменты перед началом первой кантилены. Сколько же раз вслушивался я в этот гул, лежа на тюфячке возле открытого иллюминатора ученического дормитория…

Спустя еще некоторое время впереди показались кустарники, на вид цепкие, жилистые, однако не выносящие климата тех высот, где начиналась нежная травка. Однако, осмотрев их внимательнее, я обнаружил, что это вовсе не кустарники, а старые знакомые – огромные деревья, лесные великаны, обращенные в карликов мимолетностью лета и свирепостью зим, согнутые, истончившиеся, растрескавшиеся под гнетом стихии. В ветвях одного из карликовых деревьев я отыскал дрозда, сидящего на гнезде, первую птицу помимо стервятников, кружащих над утесами, попавшуюся мне на глаза в продолжение довольно долгого времени. Еще лигой дальше услышал я и пересвист горных свинок: высовывая пестрые головы из нор среди каменных россыпей, поблескивая черными бусинками зорких глаз, зверьки предупреждали родных и друзей о моем приближении.

Еще лига – и впереди, опасаясь свиста пущенной в него астары, каковой при мне не имелось, проскакал, скрылся в траве кролик. Спускался я теперь много быстрее прежнего и наконец осознал, как много потерял сил, причем не только из-за жара и голода, но и из-за разреженного воздуха. Казалось, меня поразила еще какая-то хворь, а я о ней даже не подозревал, пока новая встреча с деревьями и настоящим кустарником не принесла исцеление.

Отсюда озеро уже не выглядело туманной синей полоской: теперь оно предстало передо мною во всей красе – необъятное, холодное, ровное, словно сталь. Посреди водной глади темнели пятнышки нескольких лодок (изготовляемых, о чем мне предстояло узнать позже, по большей части из тростника), а к оконечности бухты немного правее избранного мной направления примыкала опрятная крохотная деревушка.

Почувствовавший собственную слабость только при виде кустов и деревьев вокруг, лишь увидав вдали лодки и округлые шляпки соломенных крыш, почувствовал я, сколь одинок был с тех пор, как погиб маленький Севериан. Прежде я не сознавал и этого, и, думаю, дело было далеко не в одном одиночестве – как правило, компания мне не слишком нужна, если речь не об обществе тех, кого я мог бы назвать друзьями. Желание разговаривать с незнакомцами либо видеть вокруг незнакомые лица мне уж точно не свойственно. Скорее, оставшись один, я словно бы некоторым образом утратил собственную индивидуальность: ведь и дрозд, и кролик видели во мне вовсе не Севериана, а попросту Человека. По-моему, многие из любителей полного одиночества, особенно любящие оставаться наедине с собою где-нибудь в диких землях, наслаждаются им именно оттого, что им по сердцу эта роль. Однако мне хотелось вновь стать самим собой, конкретной личностью, и посему меня тянуло к зеркалу других личностей, дабы, отразившись в нем, убедиться, что я не таков, как они.

Первых домов я достиг лишь с наступлением вечера. Солнце украсило озерную гладь дорожкой из красного золота, казалось, продолжившей деревенскую улицу до самого края света – так, чтоб любой, кто захочет, мог пройти ею хоть за грань Урд, на просторы вселенной… однако меня, проделавшего столь долгий путь по самым глухим, отдаленным горным краям, вполне устраивала и прибрежная деревушка, вблизи оказавшаяся и небольшой, и не из зажиточных.

Постоялого двора в деревне не имелось, и, видя, что ни один из ее жителей, таращащихся на меня сквозь щели в оконных ставнях, желанием приютить незнакомца отнюдь не горит, я спросил, где здесь дом гетмана, отодвинул с дороги толстуху, отворившую дверь, вошел и расположился как можно удобнее. К тому времени, как гетман явился взглянуть, кто тут назначил себя его гостем, я, вынув из ташки обломок точильного камня и масло, трудился над клинком «Терминус Эст», а между делом отогревался у хозяйского очага. Начал гетман с поклона, однако, кланяясь, не сумел одолеть любопытства и взгляда не опустил, так что я лишь с немалым трудом удержался от смеха, грозившего обернуться крахом всех моих замыслов.

– Добро пожаловать! Оптимату мы рады, – заговорил гетман, важно надув изборожденные морщинами щеки. – Всем сердцем рады. Мой бедный дом – все наше бедное крохотное поселение – к его услугам.

– Я не какой-то там оптимат, – отвечал я. – Я – Севериан, гроссмейстер Ордена Взыскующих Истины и Покаяния, называемого в простонародье гильдией палачей… но ты, гетман, обращайся ко мне попросту: «мастер». Путь мой был крайне нелегок, и если ты предоставишь мне сытный ужин и сносную постель, я вряд ли обеспокою тебя или твоих людей еще чем-либо до наступления утра.

– Кровать я тебе уступлю собственную, – поспешно заверил меня гетман. – А на ужин подам лучшее, что у нас только отыщется.

– У вас тут наверняка отыщется свежая рыба и какая-нибудь водоплавающая дичь. Подай и то и другое. И дикого риса вдобавок.

Помнится, как-то раз, в разговоре о взаимоотношениях нашей гильдии с прочими гильдиями Цитадели, мастер Гюрло говорил, что один из простейших способов подчинить себе кого-либо состоит в требовании того, чего он заведомо не сможет предоставить – этим способом я и воспользовался.

– Ну, и само собой мед, свежий хлеб, масло, а овощи и салат… на сей счет я не привередлив, так что позволю тебе меня удивить. Чем-либо вкусным, сытным и ни разу мной прежде не пробованным, дабы по возвращении в Обитель Абсолюта было что рассказать.

Во время моей тирады глаза гетмана округлялись все сильней и сильней, а при упоминании об Обители Абсолюта – о коей в его деревне, вне всяких сомнений, разве что слышали краем уха – едва вовсе не вылезли вон из глазниц. В ответ он залепетал что-то насчет коров (вероятно, пытаясь сказать, что на такой высоте коров держать невозможно, а значит, и масла взять неоткуда), но я взмахом руки отослал его прочь, однако за порогом остановил, ухватив за шкирку, так как он позабыл затворить за собою дверь.

Когда гетман ушел, я рискнул снять сапоги. Конечно, беспечный вид рядом с пленниками (а гетман со всей его деревней оказались в полной моей власти, хоть и не в заточении) до добра не доводит, но я был уверен, что войти ко мне, пока какая-либо еда не будет готова, никто не осмелится, и посему спокойно завершил чистку и смазку «Терминус Эст», а затем при помощи точильного камня придал его лезвиям прежнюю остроту.

Покончив с этим, я извлек из мешочка на шее другое свое (хотя принадлежало оно вовсе не мне) сокровище и осмотрел его в отсветах едко дымящего очага. После бегства из Тракса Коготь больше не давил на грудь, будто железный палец, – напротив, идя по горам, я порой забывал о нем на целых полдня, а раз или два, наконец-то вспомнив о камне, в панике хватался за ладанку с мыслью, что потерял его. Здесь, в квадратной комнатке под низким потолком, среди стен, сложенных из округлых камней, словно бы греющих у огня отвисшие – совсем как у почтенных буржуа из вольного городка – животы, он не вспыхнул лазурью, как в хакале одноглазого мальчишки, но и не остался столь же безжизненным, как в тот момент, когда я показывал его Тифону. Скорее камень едва уловимо мерцал, и я вполне мог представить себе незримые токи его силы, играющие на моих щеках. Отметина в его середине казалась отчетливой, как никогда, а в глубине ее темного полумесяца сияла светлая точка не больше далекой звезды.