И я писал: «Дно дня. Темно и сыро. Сижу, слюнявлю карандаш. Снимаю устало очки и ихней оглоблей чешу себе переносицу. Тоска, кручинища. Хрусть, как фрикативно плакался Коровьев киевскому дяде. Хрусть и печаль. Хочется продать Богу душу. Все у меня допрежь было, как у всякого русского еврейца — детсад (где был я цадик), школа (дразнили, дрались, драли краль, участвовал в олимпиадах по математике), институт (впустили — выпустили), гетто (свое, маленькое, уютное, скиния на кухне). А тут соплеменники явно достигают уже критической массы, того и гляди придет Мессия (и всех разгонит!). Волхвы из Кельна подтянутся… Куда ж бредем мы чередой, схватившись друг за друга? Куда гонимся, к какому яру?.. В эмиграции имеется, наверно, рацзерно, но навозно, и… передайте глаз, пожалуйста… и что это там брезжит впереди, светлеет — никак свежепобеленный тупик?.. Какая странная сила притащила меня сюда, на край Ойкумены, кинула в грязный барак и заставляет торчать в пятом номере под лестницей, как должное, под бормотанье дождя?.. Жажда Познания! Без нее мы бы и посейчас счастливо сидели на ветках, махали волосатым кулаком и кричали — хох, хох… Желание Нового поселяется в низовьях извилин — и вот уже ты, обезьяна под дырявым зонтиком, отважно идешь с котомочкой от ледяного белого моря к Беловодью, а уж идти я привык с детства, в огромном большинстве случаев — все вперед и вперед, а в детстве, помнится, замышлял стать хирургом, а потом капитаном нескольких кораблей. Так что же сидеть сложа руки! Раскалить полено и одноглазой Полине — в лоб! И бежать из этой пещеры… Вспять, а там — в ноги, к милосердным коленям припав. Так и так, позвольте искупить малой кровью — выдать пособников, начертить детальный план барака, графики уборок. Ну, дадут ремня (39 плетей), ну, сошлют в Медведково, к самоедам, ну ничего. Жид прощеный — что вор крещеный. Дома-то, в Москве-то сейчас хорошо! Вечер, тепло, снежок… Хрустит. Аннушка уже разлила и поднесла с поклоном, с соленым огурчиком, с кусочком черного хлебушка. Откушаешь, перекинешься башкою в лебеду, в прохладе полежать, прикрывшись истлевшим пиджачком — отдохновенно! Ох, и зачем я полез на эти галеры. Пришел человек к раввину и пожаловался, мол, знаете, ребе, плохо я живу. «Езжай в Германию». Эти мне советы! Да еще и как трудно-то было сюда добраться, попасть — порядка попасть в джинна финиковой косточкой, убить Гриффина лопатой… Ж-ж-жалко, что евреи не летают, разбомбил бы сейчас канцелярию, обгадил, с воем пикируя. А тут еще зубы разболелись от сырости. «Блюм, блюм», пускает пузыри дождь.

Улисс

Лисс у

Грина

Дублина резче.

Да, да, портовый городишко из раскрашенного картона временами более осязаем для меня, чем смутные размытые джойсо-дождливые потоки. Я даже брожу по нему, как всякий кошке, как желейная кошка под дождем, которая гуляла сама по себе («Какая странная прогулка!» — вскричала бы Алиса) на раскаленной крыше. Лужи у печки стоят. Лужи, лужи, целый океан луж, хлюпающих, может быть, даже мыслящих. Интеллектуальные возможности луж надо оценивать по шкале Кельвина (солярисного, конечно). Большая дождика. Ишь, громыхает! Это, вестимо, Хендрик Гудзон с командой своего «Полумесяца» режутся в кегли, стуча шарами. Так я вижу и слышу, и чую, и что поделаешь. Кусочки прочитанного, осколки скрижалей, впились мне в очки и желудочки. В стране ли Оз, на озере ли Одем — нет разницы, где жить, лишь — что читать. Как Эразм хвалил маразм, про монизм Спинозы и мудизм общины, или как поссорились раз Гегель со Шлегелем, а Гунька с Незнайкой… Чтоб были книги (красная, зеленая и желтая), было тихо и никто не лез. Пусть и вечером не приходят петь и играть, ну их, избавьте. Милый Яхве, сделай божецкую милость, возьми меня Отсюда!..»

В дверь постучали.

— Вэр? — крикнул я.

Нет, не дадут в этой жизни ни свету, ни покоя.

За дверью что-то невнятно пискнули. Морщась от зубной хвори, я извлек из-под кровати ржавую велосипедную цепь, намотал на руку и пошел открывать.

Девушка стояла на пороге.

— Простите, пожалуйста, — сказала она голосом робким и мелодичным. — У вас не найдется заварки, а то, оказывается, все магазины уже закрыты…

Правильные, хотя и чуточку грубоватые черты лица, стройная фигура, яркие синие глаза, широковатые, пожалуй, плечи — с такими девочками я когда-то занимался плаванием. Обритая наголо нежная голова.

— Заварки, кажется, нет, — буркнул я, освобождаясь от цепей. — Я только сегодня приехал, не успел еще… А вот кофе могу предложить.

На подоконнике осталась от соседей стеклянная банка растворимого, там просвечивало больше половины.

— Вы сегодня? А я на днях. Тут так странно… — она несмело посмотрела на меня. — Говорят, со мной еще девушка живет, только ее давно никто не видел. А все вещи на месте… И расческа, и косметика. Я что-то одна растерялась. Родители должны подъехать, мама приболела перед самым отъездом, вся эта суматоха подействовала, и она еще очень сильно переживала, и я улетела одна.

— Давайте кофе пить. Проходите, — пригласил я.

Она представилась:

— Виктория.

— Илья.

Присела на краешек стула, поправила короткий халатик с пуговицами в виде клубнички. Я взял пыльный белый пластмассовый электрочайник и пошел в сортир за водой. Вернувшись, увидел, что Вика уже прибрала на столе и принесла домашнее печенье — «мама пекла в дорогу». Я выставил свою селедку и булочки. Чайник уютно фырчал, заглушая дождь за окном.

Вика успокоилась, повеселела. Хорошая такая девушка Вика — из семейства бобовых, хлебателей чечевицы. Лысая только зачем-то. Я слушал ее щебетанье, как она перед отъездом ну никак не могла сдать последний зачет, а все потому, что еще на первом курсе остановила этого преподавателя в коридоре спросить, какой тушью обводить конспекты, а он как раз страшно спешил в туалет, прямо подпрыгивал, и с той поры выработалась у него на Вику устойчивая отрицательная реакция. Или как они с девчонками организовали на факультете «Лигу куннилингусиц» и записали в уставе, что, в конце концов, один раз не считается…

Я, солидно покашливая, рассказал, что как-то лично видел срамной сон — Единорог покоряется девственнице. Весь мокрый проснулся, загнанный. Да-а…

Во рту у меня свербило. Мягкий кусочек селедки катал меж щек, не решаясь куснуть. Расковырял мне этот социальный зубодер там все до основания, дорвался.

— Спасибо вам, — сказала, наконец, Вика, и нерешительно добавила: — Я пойду…

Иди, иди, милая. Ступай. К себе в Ветилую. Какое-то прямо равнодушие к юным девушкам (а и то сказать — чего с них… Шерсти клок в нашейный медальон?). Синдром Шоу. Хотя он, парадоксов друг, и признавал, что и среди молоденьких попадаются хорошенькие.

Я выключил свет и прилег, не раздеваясь, заложив руки за голову. Барак затихал. Постепенно прекращалось шарканье в коридоре, хлопанье дверей, шлепанье босых ног в сортир и обратно. Навязшая в зубах боль то уходила, то вновь накатывала, и я тихонько мычал. Содой бы пополоскать, да нет тут у них в маркетах соды, уже жаловались мне ветераны с изжогой.