Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И многие, многие другие рожи, хари, морды, кружащиеся и скачущие вокруг меня в диком хороводе. Это что же — приют какой-то?
Хватая своими цепкими, противными лапками, они потащили меня на кухню, которая располагалась во дворе. Сварив или поджарив что было, надо было тащить домой котелок али сковородку под дождем — бегом через двор. На кухне — сальные, закопченные газовые плиты, заплеванные кастрюли, липкая грязь под ногами, старые использованные баллоны из-под «Циклона-Б» в углу.
Мне показали мою конфорку — не приведи Господь на другую поставить! Здесь же висел график уборки кухни, мытья коридора, чистки туалета, выноса мусора, зажигания свечей. А уж мусор выносить — специальная инструкция — все перебирать надо педантично, стекло отдельно, бумага отдельно, пищевые отходы в особый бак… Они ведь, готфриды, потрошители известные — сроду монады дифференцировали.
Уродцы злорадно объясняли мне:
— Дежурить будешь, гадюка! Вот мы тебя! Понаехали сюда! Ты у нас зубной щеткой подраишь!
Переваливающаяся при ходьбе косая Полина злобно визжала:
— Проверять будем! Платочком проведем — чтоб чисто было!
Тетки гундели:
— Приперлись! Они едут, думают, им тут ртом презервативы надевают!
Взял я ближайшую ко мне сковородочку, размахнулся и въехал, особо не целясь, кому попало, оказалось — трудолюбивому Сене-Телевизору, тут же и отключившемуся. Под руку попался Сашка-Старожил, и ему досталось — ногой сначала под дых, а потом, когда скорчился, — под зад. Видите ли, Беляево, где я взрос, это все-таки не Черновцы — не та, как сказал бы отец Тук, ипостась масти. Милое лесистое Беляево, где с младых когтей шла свирепая борьба за бациллу и вообще за существование! Выработались полезные рефлексы, закрепились странноватые навыки и всяческие умения. Куда там эти жалкие кухонные иудейские войны…
Следующим на моем пути встал Лева с Могилева (кстати, не эвфемизм ли это, вроде штаба Духонина?) Что-то он там, ложкомоешник, шипел, ща попишу, мол, перышком, отмахивался разделочным ножом, пока я не надел ему на голову кастрюлю с чьим-то жирным вонючим варевом. А когда уже я график дежурств принялся рвать зубами, народ просто хлынул из кухни, давя и топча друг друга.
Так что я быстро познакомился и определился, хотя и дистанцировался. Барак наш был беззаветно ковчежен. Тут жили пожилые каторжане — правозащитники с Привоза, интеллектуалы из балагул — испитые смутьяны, свету белого не видевшие (в Потьмах сидели), жмурящиеся борцы с режимом. Шарашили зиждители-образованцы, путающие брит-милу с бригадмилом. Обитали расплывчатые личности, во времена стагнации трудившиеся ингибиторами. Сновали старатели-авантюристы, звонари синагогальные, готовые хоть мыть гальюны — абы на галеонах! Айболитствовал свой пилюлькин, который прилюдно уповал на прививки: юдофильский укол в филе — и вот уже все пасутся вперемешку, благожелательно покусывая лотос. Содержался в чулане прозелит гипотезы, что мы, евреи, привнесены извне — пришельцы на этой Земле, почему всем и чужеродны. А вот когда мы все соберемся вместе — за нами и приедут. Прилетят такие шестиконечные рабиноиды из созвездия, надо думать, Жука.
Функционировал в коридорном аппендиксе Клуб Боевых Подруг, оттуда слышалось шамкающее:
— А тогда призыв был «Молодежь — на паперть!» Я одной из первых села…
— Розалия Самойловна, да мы землячки!
Чур меня, чур! Топор, жаль, через таможню не пронес.
Как утверждал Главный Рабинович, вся эмиграция делится на два куска: одни, чтобы заработать на жизнь, берут лопату и идут на улицу разгребать снег. Другие тоже готовы грести снег, только чтоб его им принесли на дом. Остатки былых комплексов!
Давненько это происходило. Он не знал еще о третьем пути — Сидящих на Пособии. Нынче здесь все были Сидящие. Они, нахлебники, вели преимущественно малоподвижный образ жизни, занимались привычными сварами, наушничеством, евсекцией, выпускали стенгазету, она вывешивалась, и я ее видел (потом из нее, кажется, делали бумажных синиц для полного еврейского счастья).
Там было и запомнилось:
Раз Бронштейн, Розенфельд, Апфельбаум
Захотели расейскую бабу.
Но Апфельбаум, Бронштейн, Розенфельд
Не имели достаточно гельд.
И Розенфельд, Апфельбаум, Бронштейн
Были выгнаны ею взашей.
Старые бланкшевики, усмирители Бунда, вели свои дискуссии в коридоре подле сортира (влекло их туда по привычке, как бедного из «Медного» — к Параше). Гутарили про конформизм Иосифа и конфликтность Мордехая: «пли в губернатора!» или «при губернаторе» — что разумней? Часть старичков считала, что евреи сами виноваты — нечего было в свое время лезть не в свое дело, пятой спицей в Красное Колесо. Другие старперы строго полагали, что лезть надо было — и более решительно, не останавливаясь на жалкой процентной норме первого правительства, а чтоб сплошь! Чтоб всю Ниневью наизнанку повывернуть! Третьи тиранозавры изрекали и пороли свое… Метеоризм и империокритицизм! Все эти некогда неистовые дюрандали и карающие экскалибуры ныне пришли в упадок и разрушение, страдали амнезией и ревматизмом и передвигались потихоньку взад-вперед.
Я их не забижал. И когда какой-нибудь замшелый грибок, мимо которого я вихрем проносился, ну слегка задев, нагло кричал вслед: «Илюша, шо вы прете, как лось!» — я останавливался и с недоступной плесени иронией спрашивал: «Какой именно Лось? Мстислав ли Сергеевич, инженер, Сын Неба? Абрам ли Исаакович, гуляйпольский врач батьки Махно?..» Только вежливостью их, мухоморов!
Они и мне (мне!..) пытались что-то внушить, когда я казенные деревянные башмаки привязал к хвосту всеобщей любимицы ученой крысы Инессы, живущей в дыре под умывальником (ох, как она, dear friend, пустилась в пляс!), а обязательную полосатую пижаму разодрал на тряпки, отмыл ими пол в своей комнате, а потом вызывающе постелил возле порога.
— Глупо сопротивляться, когда Кошельков требует у вас кошелек, — дребезжаще убеждали меня. — Порядочек есть порядочек. Если в Багдаде на базаре на вас напала Каплан, нет смысла бежать в Басру. Не можешь бороться — надо смириться…
— А ну пошли все отсюда на процедуры! На меретих! — косматый старик в грязном белом халате вышел из туалета и величественно застегивал ширинку. — Вервольфы позорные, коллективные! Товарища Ларсена на вас нет!
— Не слушайте вы их, — обратился он ко мне и сунул твердую ладонь. — Доктор Коган. В Евангелии от Анны сказано: «И когда Он готовился к экзаменам в Кокушкино, в липовой аллее, то дал вкопать в землю скамейку и стол». Вот оно, то самое — «дал вкопать»! Труженик, в ухо-горло-нос! Он всем потом дал вкопать! Мало не показалось!
Прогнав людишек, доктор раздраженно пожаловался мне:
— Такие тут жиды, что порой даже жутко делается, прямо в магенгазенваген подсаживают!
Он неожиданно спокойно и тихо заговорил:
— Вот вы приехали… А вы знаете, что у немцев царит антисанитария — даже вода не хлорируется? А большая скученность — после родных-то просторов — приводит к тому, что до восьмидесяти процентов новоприбывших выкашивают эпидемии. Да, да, еще днем человек бегал по коридору в пижаме, жарил яишню, многие видели — волок с улицы сковороду… А уже вечером за ним приезжают… здешние врачеватели…