Тем вечером за ужином в Новом Мэйфлауэре Каткарт спросил у Перри о его самых ярких впечатлениях от Капитолия. Перри ответил, что самым ярким впечатлением стали конгрессмены, и объяснил, что они, похоже, во многих отношениях превосходили конгрессменов 1939 года. Каткарт кивнул.

– Вероятно, так, – сказал он. – Если в ваши дни и появлялись толковые выборные должностные лица, то это была дикая удача, которой вы не заслужили.

– И чем вы объясняете такие перемены?

– Многими вещами. На мой взгляд, нет единственного ответа на этот вопрос. Эта проблема находится в самом сердце политики, и она терзала философов на протяжении многих тысяч лет. Платон и Конфуций попытались ее решить, но тщетно. Эзоп сардонически сформулировал ее в басне о сходке мышей: «А кто наденет колокольчик на кота?» Положительные перемены относительно твоего периода можно, как я полагаю, объяснить исправлением ряда очевидно неверных вещей, не углубляясь в теорию. Во-первых, все наши выборные должностные лица сегодня получают хорошую оплату, а также полную пенсию. Во-вторых, каждое должностное лицо дает полный отчет о своем финансовом положении, вступая в должность, затем ежегодно и, наконец, покидая свой кабинет в последний раз. В-третьих, государственная служба постепенно превратилась в почетную карьеру, как служба в армии и военно-морских силах в твое время. Учеба в Институте социальных наук сегодня столь же вожделенна, как в тридцать девятом году поступление в военное училище Вест-Пойнт. Большинство наших помощников министров и представителей исполнительных ветвей власти – выпускники этого института. Их вербуют, потому что они обладают такой же репутацией в плане коэффициента полезного действия и неподкупности, какой всегда обладали выпускники ваших Вест-Пойнта и Аннаполиса.

Разумеется, искусству политики в институте не научишь. Лучшие люди по-прежнему приходят со стороны. Наша полноценная система социального страхования дает возможность любому человеку с интересом к политике действовать в этой области, а некоторые изменения в кодексе обычаев даже побуждают их этим заняться. Фонды кампаний и допустимые виды агитации сегодня держатся в очень жестких рамках, и это изменение настолько же значимо, как различие между вашим временем и выборами в начале девятнадцатого века, когда человек объявлял о своем выборе счетчику голосов в участке и выбранный кандидат пожимал этому человеку руку и наливал ему виски. Сегодня наша цель – гарантировать, что каждый голосующий имеет возможность узнать биографию, историю и предложения каждого кандидата. Кандидаты должны совместно пользоваться правом бесплатной рассылки писем. Они должны появляться в эфире вместе, они должны воздерживаться от определенных видов эмоциональных призывов. Людям проще разобраться в предложениях кандидатов сейчас, чем в тридцать девятом году, благодаря совершенствованию образования. Избиратели уже не так поддаются магии слов, их сложнее очаровать.

Думаю, самая важная перемена – та, что повысила содержание честности и увеличила коэффициент полезного действия в правительстве, – это расширение гражданских прав сразу после разгрома неопуритан. Ты помнишь новый конституционный принцип, запретивший принимать законы, предотвращающие совершение гражданами действий, не вредящих другим гражданам? И это означало конец пуританским законам, а также мерзопакостного бессознательного симбиоза между преступным миром и организованными церквями – ведь самым великим оплотом преступного мира всегда были моральные символы церковной веры. Все еще считаешь, что это невероятно? Подумай о том, что церкви обладали огромной политической властью. Было практически невозможно получить место в администрации, если церковь противилась этому. Исторический факт – и его легко проверить – в том, что любой публичный лидер любой коррумпированной политической машины неизменно оказывался видным деятелем крупной, могущественной секты. Он всегда щедро жертвовал церкви, особенно на ее благотворительные цели. С другой стороны, любая церковь публично выступала за честность в правительстве. И в то же время требовала, чтобы правительство подавляло любые виды действий, безобидных по сути своей, но оскорбительных для Символов веры. Церкви и духовенство обычно охотно принимали слова, не подкрепленные делами. Торжественные заявления о чистоте в сочетании с десятиной и пением псалмов, а также готовность законодательно утверждать предрассудки церквей – вот и все, что обычно требовалось церкви от кандидата. Предводители преступных группировок, с другой стороны, были закаленными реалистами. Им было плевать на показную набожность кандидата, если на него можно было положиться в смысле защиты от преследования для поддержавшей кандидата группировки. Пуританские законы им были на руку до тех пор, пока не распространялись на них самих, ведь именно запрещенные вещи делали прибыльным их товар. Был ли в ваших тридцатых годах хоть один предводитель группировки, который желал бы скорейшей отмены восемнадцатой поправки?[31]

Именно пуританские законы, которые сами они нарушали, давали им в руки оружие конкурентной борьбы – механизм, под защитой которого они находились, можно было применять и для уничтожения врагов, не купивших кусочек местного правительства. И так продолжалось годами в каждом крупном американском городе – гангстеры и проповедники, по разным соображениям, поддерживали и избирали одних и тех же кандидатов. Это было неизбежно, потому что церкви требовали от правительства того, что правительство не могло или не должно было делать, – заставлять человека быть «хорошим» ради спасения души, вместо того чтобы вмешиваться в его жизнь лишь тогда, когда он пытается навредить окружающим. Церкви предлагали правительству тысячи обоснований, доказывая, что совать во все свой нос необходимо для благополучия всех людей.

К примеру, Браун торгует порнографией, и его необходимо остановить, ведь если он продолжит, то нанесет вред покупателю Смиту. Однако заметим, что Смита нужно избавить от вреда ради блага его, Смита, души, так говорит церковь. Каскады аргументов иногда весьма протяженные, но в каждом случае цепочка ведет к тому, что церковь пытается использовать государство, чтобы принудить гражданина к соблюдению веры – веры, к которой церковь не сумела привести гражданина без принуждения. Когда такое происходит, возникают условия, в которых неизбежно развивается мощная преступность. Она захватывает местное правительство и часто, управляя местными политическими машинами, захватывает правительства штатов и всей страны.

Всегда найдется человек, который поинтересуется: «А как же милые невинные дети? Их разве не нужно защищать?» Разумеется, нужно, но многое из того, что считалось для детей вредным, было таковым лишь в непроветриваемых умах религиозных моралистов. К примеру, сейчас мы знаем, что для детей не вредно привыкать к обнаженным человеческим телам, напротив, отсутствие такой привычки есть нездоровая ситуация. Мы знаем, что знакомство с объективным фактом двуполого размножения не вредно для детей, напротив, удовлетворяя их естественное любопытство ложью, мы создаем неприятности в будущем. Но мы знаем также, что никотин и алкоголь наносят детям больший физический вред, чем взрослым, так что мы наказываем взрослых, предлагающих это детям. Кроме того, мы с неодобрением смотрим на церковь, которая, прикрываясь обучением истинному Слову Божию, наполняет умы детей садистскими сказками о жестоком племени мстительных варваров. Мы осуждаем показ изображений и статуй человека, пригвожденного к деревянному каркасу. Я говорю – осуждаем, но не запрещаем, поскольку ущерб – пусть он, наверное, и превосходит ущерб от наркотиков, вызывающих привыкание, – сложно доказать. Однако мы настаиваем, чтобы дети несколько лет учились в общественных Центрах развития, где их умы очищают от садизма, фобий, искаженных фактов, ложных определений и пере путанных абстракций, которые проповедники и священники старались им привить.