Позднее Беттани уверял, что в 1982 году сделался марксистом, и утверждал, будто его желание работать на КГБ родилось у него из чисто идейных убеждений. В длинном, полном самооправданий тексте он расцветил свои действия яркими красками политического мученичества, создав странную мешанину из обиды, конспирологии и праведного гнева. Он обвинял правительство Тэтчер в «рабской приверженности агрессивной авантюрной политике администрации Рейгана» и в намеренном увеличении числа безработных — с целью «еще больше обогатить тех, кто и так слишком богат». Беттани утверждал, что действовал во имя мира во всем мире, и осуждал МИ-у за использование «нечестных и аморальных методов… не просто для устранения советского правительства и компартии, но и для тотального уничтожения всего общества в СССР». Он прибегал к высокопарной революционной риторике: «Я призываю товарищей во всем мире снова преисполниться решимости и с удвоенными силами устремиться навстречу победе, которая исторически неизбежна».

Марксизм Беттани был такой же искусственной выдумкой, как и его сочный выговор. Он никогда не был убежденным коммунистом вроде Филби. Мало что указывает на то, что он вообще питал особую симпатию к Советскому Союзу, к неотвратимому приходу коммунизма или к угнетенному пролетариату. Однажды, на миг утратив бдительность, он выдал себя: «Я чувствовал, что мне необходимо влиять на события». Итак, Беттани было плевать на деньги, на революцию, на мир во всем мире: он жаждал внимания к собственной персоне.

Потому-то он был так больно уязвлен, когда КГБ не удостоил его ни малейшего внимания.

Беттани чрезвычайно удивился, когда его первое письмо с пакетом, опущенное в почтовый ящик Гука, осталось без ответа. Он несколько раз приходил на станцию «Пикадилли», но канцелярская кнопка на перилах так и не появилась, и он заключил, что просто неудачно выбрал место для тайника, да и место подачи условного сигнала должно находиться подальше от советского посольства. Во втором письме с инструкциями Беттани указал уже места не в центре Лондона, время подачи сигнала отодвинул вперед на несколько недель, а еще приложил один из самых секретных документов из К4. Затем он принялся ждать, теряться в догадках и крепко пить.

Конечно, проявляя задним числом предусмотрительность, можно было заметить тревожные признаки в поведении Беттани еще несколькими годами раньше. Но все три самые сильные разведывательные организации в мире — ЦРУ, МИ-6 и КГБ — в разное время становились жертвами внутреннего предательства со стороны людей, которые, если присмотреться, заметно отличались от остальных и вполне могли навлечь на себя подозрения. Разведслужбы славятся прозорливостью и хладнокровным профессионализмом, однако, несмотря на строгий отбор кандидатур при приеме на работу, они не реже других крупных организаций нанимают в штат и годами держат там совершенно неподходящих людей. Секретная работа была чревата сильным пьянством, причем по обе стороны фронта холодной войны: и штатные сотрудники, и агенты часто прибегали к выпивке как к верному средству снять напряжение, а алкоголь, как обычно, размывал их представления о реальности. Отношения между агентами и кураторами требовали больших энергозатрат, и здесь тоже часто приходил на выручку алкоголь, развязывающий языки и облегчающий процесс общения. В отличие от других ветвей правительства, секретные службы часто брали на работу людей творческих, обладавших, по выражению Уинстона Черчилля, «умом, похожим на штопор». Если приметами возможного предателя считались бы ум, эксцентричность и склонность к выпивке, то под подозрение попала бы добрая половина всех шпионов военной и послевоенной поры в Британии и США. Впрочем, в КГБ с этим как раз дело обстояло иначе: там официально не одобрялись ни пьянство, ни обладание яркой индивидуальностью. В Гордиевском не разглядели предателя, потому что он был трезвенником и конформистом; Беттани же проморгали именно потому, что он пил и чудил.

Между тем команда «нэджеров» сузила поиск, ограничив круг потенциальных кротов тремя подозреваемыми, причем возглавлял список Беттани. Однако возникал вопрос: как вести за ним наблюдение? Беттани хорошо знал в лицо всех из группы наружного наблюдения К4 и, конечно, сразу же заметил бы, что за ним следят. А если он узнает кого-то из «дозорных», то игра тут же и кончится. с другой стороны, и «дозорные» знали Беттани в лицо, и потому нельзя было исключить, что кто-нибудь случайно проболтается другим сотрудникам МИ-5, что за их коллегой следят. Потому вместо профессионалов из МИ-5 было решено задействовать людей из МИ-6, а именно — команду Ноктона: никого из них Беттани не знал. Глава МИ-5 недвусмысленно запрещал привлекать сотрудников МИ-6 к операциям МИ-5. Однако Деверелл проигнорировал этот запрет. К Беттани приставили сотрудников МИ-6, которые вели дело Гордиевского: они должны были ходить за ним следом и пытаться поймать его с поличным.

Беттани присвоили кодовое имя Пак (Puck), хотя у «нэджеров» оно восторгов не вызвало. «Все члены команды сочли, что шекспировские коннотации тут в высшей степени неуместны, да и само слово звучало уж слишком похоже на общеизвестное англо-саксонское ругательство».

Утром 4 июля в Коулсдоне, пригороде Южного Лондона, в конце Виктория-роуд без дела ошивалась неопрятная парочка в заношенной одежде. Это были Саймон Браун из Р5, глава отдела МИ-6, занимавшегося странами советского блока, и Вероника Прайс, разработчица плана побега для Гордиевского. Прайс, в которой все — от жемчугов до костюма — обличало жительницу Хоум-Каунтиз, не очень-то подходила на роль оборванки в этом маскараде. «Я взяла шляпку у нашей приходящей прислуги», — сообщила она напарнику, когда они принялись облачаться в тряпье.

В 8:05 из дома № 5 вышел Майкл Беттани. У ворот, прежде чем шагнуть на улицу, он задержался — и огляделся по сторонам. «В эту секунду я понял: это он, — говорил потом Браун. — Так ведут себя только те, кто чувствует себя виноватым и высматривает — нет ли за ним слежки». На парочку нищих или бродяжек Беттани не обратил внимания. Не заметил он и беременную женщину в вагоне поезда, отправлявшегося из Коулстона в центр Лондона в 8:36. Проглядел он и лысеющего мужчину, который минут десять шел за ним следом от вокзала «Виктория» до здания МИ-5 на Керзон-стрит. В тот день Беттани отлучался на два часа — и в какой-то момент бесследно затерялся в толпе горожан, тоже высыпавших на улицы в обеденный перерыв. В МИ-5 так и не узнали, ходил ли он тогда к Ганновер-сквер, чтобы проверить, не подал ли наконец советский резидент сигнал о согласии на сотрудничество, припарковав свой автомобиль на северной стороне площади. Гук, ясное дело, сигнала не подавал.

Раздосадованный и крайне встревоженный, Беттани решил попытаться еще раз склонить КГБ к сотрудничеству. 10 июля после полуночи он бросил в почтовый ящик Гука третье письмо: там он интересовался, получены ли два предыдущие и каков ответ советской стороны. Он сообщал, что намерен позвонить в советское посольство 11 июля, в 8:05 утра, и попросить к телефону Гука, назвав его по имени-отчеству. Резидент должен ответить и особой словесной формулой дать ему понять, интересуют ли его секреты, какие ему предлагает раскрыть Коба.

Почему МИ-5 не установила за домом Гука самое пристальное наблюдение, которое позволило бы застукать шпиона, когда он опускал в ящик свое третье письмо, остается загадкой. Гордиевский был теперь в Москве и никак не мог оповестить своих британских друзей о новом конверте. Но в любом случае Беттани разными способами выдавал себя, что говорило о сильном психическом перенапряжении и, возможно, даже о нервном срыве. Так, 7 июля он заговорил о Гуке с коллегами — как им показалось, с какой-то «навязчивостью» — и высказал мнение, что МИ-5 следует завербовать резидента КГБ. На следующий день он заметил, что, если бы КГБ предложили связаться даже с «первосортным» источником, тот все равно отверг бы предложение. Затем он начал задавать странные вопросы о разных сотрудниках КГБ и проявлять интерес к делам, выходившим за рамки его собственного круга обязанностей. Еще он пространно рассуждал о мотивах, двигавших шпионами прошлого, в том числе Кимом Филби.