У Олега появился новый источник информации, когда в резидентуру поступила на полставки его жена Лейла. Аркадию Гуку понадобилась еще одна секретарша. А Лейла как раз умела быстро и хорошо печатать на машинке. Ей велели отдать детей в утренние ясли и явиться на работу в резидентуру. с того момента она перепечатывала доклады Гука. Лейла трепетала перед резидентом. «Он был такой фанфарон. Еще бы — генерал КГБ! Я никогда не задавала ему вопросов, просто молча печатала то, что он велел». Она не замечала, как внимательно слушал ее муж, когда за ужином она рассказывала о том, как прошел день, и пересказывала содержание докладов, которые перепечатывала для начальника, и пересуды других секретарш.

Паршиков отметил, как доволен был его новый начальник — и как он был щедр. «Ребята, тратьте деньги, которые выдаются на развлечения и угощения, — сказал Гордиевский подчиненным. — В этом году мы очень мало истратили на угощения и подарки для агентуры. Если вы их не потратите, в следующем году эту статью расходов урежут». Такой призыв пришелся сотрудникам по душе — долго упрашивать их не понадобилось.

У Гордиевского имелись все основания чувствовать удовлетворение и уверенность в себе. Он продвигался по служебной лестнице. Его положение сделалось прочным. Разведданные, которые он добывал, регулярно попадали на стол премьер-министра Британии, и он подрывал изнутри ненавистную ему коммунистическую систему. Казалось, все идет по плану.

3 апреля 1983 года, в Пасхальное воскресенье, Аркадий Гук, вернувшись к себе в квартиру по адресу Холланд-парк, 42, обнаружил в почтовом ящике конверт. Внутри оказался совершенно секретный документ: составленное в МИ-5 юридическое обоснование выдворения Титова и двух сотрудников ГРУ в предыдущем месяце — вплоть до уточнения, что все трое были уличены в работе на советские спецслужбы. В сопроводительной записке отправитель конверта сообщал, что готов поделиться и другими секретами, и давал подробные указания, как с ним можно связаться. Внизу стояла подпись: Коба (это был один из ранних псевдонимов Сталина).

Кто-то в рядах британской разведки вызывался шпионить на СССР.

Аркадий Гук видел угрозы, шпионские умыслы и ухищрения повсюду: лондонскому резиденту они мерещились и в головах его советских коллег, и за рекламными щитами в лондонской подземке, и в невидимых махинациях британской разведки.

Письмо от Кобы вызвало у него острейший приступ подозрительности. Инструкции, которые в нем содержались, были очень подробными и четкими: о своем желании сотрудничать Гук должен был сигнализировать, положив канцелярскую кнопку на самом верху правой стойки перил между третьей и четвертой платформами на станции метро «Пикадилли» на линии Пикадилли. О получении этого сигнала сам Коба даст знать, обмотав куском синей изоленты телефонный провод в средней из пяти телефонных будок в пабе «Адам и Ева» неподалеку от Оксфорд-стрит. Далее он сообщал о месте тайника: он спрячет кассету с пленкой, на которой будет записана секретная информация, примотав ее скотчем к крышке мусорного бачка в мужской уборной в кинотеатре «Академия» на Оксфорд-стрит.

Времени на раздумья — принимать это предложение или нет — Гуку давалось двадцать два дня — до 25 апреля.

Резидент только поглядел на странное письмо — и сразу же решил, что это подстава со стороны МИ-5, намеренная провокация с целью заманить его в ловушку, впутать в историю весь КГБ, а затем с позором его, Гука, выдворить из страны. Поэтому он не стал ничего предпринимать.

Гук предполагал (совершенно справедливо), что за его домом наблюдает МИ-у. Настоящий шпион, работающий в британской разведке, наверняка знал бы об этом и потому не стал бы появляться с конвертом у двери Гука — с риском быть замеченным своими же. Однако ему не пришло в голову, что Коба мог быть знаком с графиком работы соглядатаев из МИ-у, а потому принес свой конверт после полуночи в Пасхальное воскресенье, когда «дозорных» поблизости не было.

Гук убрал конверт подальше и мысленно поздравил себя с тем, что раскусил столь простодушную хитрость.

Но Коба не собирался отступать. После двух месяцев молчания, глубокой ночью 12 июня, в почтовый ящик Гука шлепнулся второй конверт. На этот раз его содержание оказалось еще более завлекательным: в конверте лежал составленный в МИ-у двухстраничный документ, где приводился полный перечень всех сотрудников советской разведки, находившихся в Лондоне. Каждому разведчику была присвоена степень: «полностью идентифицированный», «более или менее идентифицированный» или «подозреваемый в том, что является сотрудником лондонского отделения КГБ». И снова автор сопроводительного письма предлагал прислать новую секретную информацию, а также сообщал о системе новых условных сигналов и о местонахождении нового тайника. Если Гук захочет выйти на связь, то пусть припаркует свой «мерседес» цвета слоновой кости в обеденное время 2 или 4 июля возле счетчика на платной автомобильной стоянке на северной стороне Ганновер-сквер. Если сигнал будет получен, то 23 июля автор письма оставит зеленую банку из-под пива Carlsberg (с секретной пленкой внутри) под сломанным (покосившимся и без отражателя) уличным фонарем у пешеходной дорожки, идущей параллельно Хорсенден-лейн в Гринфорде, в Западном Лондоне. Подать сигнал о получении пивной банки и ее содержимого Гук должен будет, положив апельсиновую кожуру у правой створки ворот первого входа в Сент-Джеймс-Гарден на Мелтон-стрит, возле станции «Юстон». Подпись под сообщением стояла все та же: Коба.

Гук вызвал Леонида Никитенко, главу контрразведки, и, запершись на чердачном этаже посольства, за водкой и сигаретами, они принялись вместе ломать голову над этой загадкой. Гук по-прежнему настаивал на версии, что все это неуклюжая попытка заманить его в ловушку. Шпиона, который сам предлагает свои услуги, называют «случайным перебежчиком», и поначалу он вызывает гораздо больше подозрений, чем тот, кого спецслужбы наметили для вербовки. В присланном им документе содержалось только то, что КГБ и так уже знал: верную, но бесполезную информацию — проще говоря, «цыплячий корм». И опять-таки, Гуку не пришло в голову, что таким образом Коба пытался продемонстрировать свою благонадежность, намеренно прислав информацию, которую Гук легко мог проверить. Никитенко не был так уж уверен, что тут они имеют дело с провокацией со стороны МИ-у. Документ производил впечатление подлинного: это был полный список «боевого состава» резидентуры, подготовленный британской службой безопасности. В любом случае он был точным. А шпионские подробности, касавшиеся подачи условных сигналов и тайников, свидетельствовали о знании дела и о нежелании быть пойманным с поличным. В глазах Никитенко поступившее предложение совсем не выглядело провокацией, но он был и слишком хитер, и слишком честолюбив, чтобы вступать в споры с начальником. Гук проконсультировался с Центром, и оттуда пришло распоряжение: ничего не предпринимать, понаблюдать, что будет дальше.

Гордиевский вскоре ощутил, что у них «в отделении что-то происходит». Гук и Никитенко с утра до вечера что-то обсуждали и слали срочные телеграммы в Москву. Резидент напускал на себя заговорщический вид. Для человека, погрязшего в параноидальной секретности, Гук бывал порой на удивление неосторожным. А еще он любил прихвастнуть. Утром 17 июня он вызвал Гордиевского к себе в кабинет, закрыл дверь и, надувшись от важности, спросил: