Милый А., прошу Вас лишь об одном: прочесть последнее письмо брата и дать нам с маменькой знать, что же случилось с нашим Митей. Отчего он решил окончить свои дни? Возможно, в том письме будет и о неизвестном в тирольской шляпе? А если так, то, да простит меня Господь, будь он проклят, проклят, проклят навеки!

У лакея Липецких, Кондратия, имелась одна страсть. Страсть как любил Кондрат рыбачить. Червей накопал загодя, было у него свое место; завязал в узелок стащенную у Михайловны краюху черного хлеба и свежую луковицу и спозаранку спустился к воде.

Весла мерно погружались в курившуюся туманом воду – новый ясный день уж занимался наверху, в поле. Благорастворение воздухов и птичьи трели. А здесь, под обрывом, было еще совсем темно и тихо. Опознав в предутренней мгле по одному ему знакомым меткам богатый для ловли пятачок, Кондрат выпрямился в покачивавшейся лодке и выбросил на веревке за борт два старинных, еще с прежнего, польского барского дома оставшихся кирпича. Разошлась возмущенными кругами потревоженная гладь и вновь стала ровна и тиха. А Кондрат, развязав полотняный мешок, бросил подкормку по кругу и стал ждать клева. Клев и затеялся сразу: лещ пошел косяком, только успевай подставлять садки – и скоро рыбье племя забилось рядом с голыми ногами Кондрата, выгибаясь то коричневым бочком, то золотистым брюхом. Лодка наполнилась жизнью: колотились влажно хвосты, разевались, будто проклиная его, Кондратия, безгласые рты, астматически вздымались и опадали бока. Не глядя на улов, Кондратий, ссадив с крючка, бросил очередную рыбину в общую блестящую чешуей массу, поднял глаза от удилища и – замер. Мимо него по реке плыла Глашка. Белая полотняная рубаха была влажна то ли от речной воды, то ли от обильной утренней росы, тоненькие ручки-прутики молитвенно сложены на груди, узенькие ступни вытянуты, будто покойница хотела привстать на цыпочки да увидеть то, что ее ждет на той стороне, в вечной жизни. Но страшнее всего, от чего Кондрат с отвратительным звуком шлепнулся в самую гущу своего улова, была голова девочки: чисто выбритая, совсем маленькая. Без привычной массы густых кос оказалось, что покойница по-детски лопоуха. Носик заострился, синюшные губы запали, обнажив два передних зуба с изрядным зазором, голубые глаза, почудилось Кондратию, смотрели в светлеющее небо с детской же обидой. Не сразу, но понял Кондратий, что девочка плывет не сама по себе, а на тесном плоту.

Подтянув дрожащими руками со дна кирпичи в лодку, он тронулся, то и дело крестясь и растерянно оглядываясь по сторонам, за Глашкой вниз по течению. Следовало перехватить плот с покойницей, только вот как это сделать, Кондрат понять не мог – так и плыл следом, будто за особенно крупной рыбой-царевишной, и не мог оторвать от нее завороженного взгляда, отмечая то царапины на сложенных на груди бледных руках, то нежную вышивку по подолу рубахи и вспоминая с упавшим сердцем, что мать покойницы Феклуша по части рукоделия у барыни любимая мастерица. Наконец впереди, над обрывом, показалась белая беседка. Оттуда уж рукой подать и до отмели и мостков, на которых бабы полоскали свое и барское белье.

Кондратий несколько раз взмахнул веслами, чуть опередил плот и, сдерживая дыхание, стал потихоньку теснить Глашку к мосткам. И плот, будто унаследовав за хозяйкой ее тихое послушание, беззвучно ткнулся в подгнившую опору и закачался меленько, в такт Кондратовой лодке, где продолжали прыгать и бить хвостами лещи – еще такие живые по сравнению с бледной обритой девочкой. Сглотнув, Кондрат одной веревкой привязал плот к лодке и лодку к мосткам, а после выпрыгнул на холодный песок и побежал вверх по тропе. Пару раз упал, запнувшись на торчащих из земли сосновых корнях, но вновь вскочил и уже у самого края обрыва наткнулся на высокую сутулую фигуру доезжачего.

– Глашка… – прохрипел он, впепившись тому в рубаху.

И Андрон, медленно отцепив руки Кондрата, молча глядел тому в вытаращенные глаза, чувствовал несвежий луковый дух от прерывистого дыхания… А видел все то ж, что не давало ему спать последние две недели: сумрачный лес и растерзанных окровавленных зверьков. Пора. Пора рассказать барышне о тех смертях, решил он. А о домыслах своих стариковских – ни слова. О них Андрону и самому страшно было думать.

* * *

Глашка лежала, прикрытая рогожей, на грубо сколоченном столе в леднике для челяди. Взгляд Дуни невольно искал под суровой тканью очертания тела, и это ей вполне удалось. Тоска сжала сердце: княжна положила ладонь туда, где должен был быть Глашкин лоб, но, почувствовав сквозь шероховатые волокна обритую голову, отдернула руку. «Велика рогожа, да носить ее негоже» – вспомнилась крестьянская поговорка. Знакомая дворовая девочка словно превратилась в иное, неизвестное существо. Оно, это существо, знало убийцу, мучилось в его руках и погибло, на него глядючи. И это знание тоже делало мертвую Глашку совершенно отличной от живой. Мертвая Глашка будто стала значительней ее, Дуни. Да что там, значительнее всех собравшихся вокруг взрослых.

Авдотья кинула взгляд на Пустилье, с потерянным лицом протиравшего и укладывавшего обратно в саквояж медицинские ножи.

– Как тяжело, княжна, – вздохнул он. – А я-то, старый дурак, возрадовался было, что дело кончилось одной дуэлью… Как бы не так!

Дуня отвернулась. Она тоже надеялась, что у такой страшной истории получился столь ясный для людей их круга конец. Пусть Габих и был серьезным противником, но на речной отмели он играл в знакомые игры. Четко выверенный дуэльный кодекс позволял расправиться с ним по «их» правилам. Но от этого окоченевшего тела пахло раз и навсегда освобожденным от всех правил безумием. Реющим, как Дух зла, над полями и лесами вкруг Приволья. «Пусть и окружены они были неприятелем, – думала с горестью Авдотья, – а все же стояли на своей земле и, как Антей, черпали из нее свою силу. И вот теперь убийца будто отравил саму почву у них под ногами. И они стали хрупкими, как найденное в прошлогоднем гнезде пустое птичье яйцо».

– А я все-таки не могу понять, отчего он бреет им косы. – Пустилье закрыл с сухим щелчком свой докторский саквояж. – В этом есть что-то варварское… Вроде древнего колдовства с Алеутских островов.

– Возможно, для него женщина без волос уже будто и не женщина, – услышала Дуня негромкий голос от дверей ледника. – Она лишается своего пола. Знаете, как рожденный лысым младенец или полностью утратившая волосы древняя старуха.

– А ежели ему стыдно? – повернулась Авдотья к де Бриаку. – Ему кажется, что коли он обреет им волосы, лишив женского начала, и спустит по реке погребальный плот, то избавится от чувства вины?

– Не знаю, – устало пожал плечами Пустилье, закрывая со щелчком свой саквояж. – И, сказать по правде, не хочу знать.