Аксолотль — личинка амбистомы.

Апокалипсический сюжет…

Есть у амбистомы хвост огромный,

У меня же ничего такого нет.

По законам странно объективным,

Я — материя, все движется во мне!

Аксолотль — он дышит инстинктивно,

Потому мы родичи вдвойне.

Все в процессе общего развития —

Как галактики летят от центра к краю…

Амбистомою сумел, наверно, быть бы я,

Но зачем мне это — я не знаю.

Аминокислотными цепями

Меж собою связаны навек.

Амбистома — странное создание,

И еще страннее человек…

В этом вихре сверхматериальном

Из молекул, атомов, планет

Нет конца познанью мирозданья

И конца движенью тоже нет.

Амбистома — вот венец творенья

В мире отрицаний отрицанья!

Есть у аксолотля жабров перья,

У меня — увы — одно сознанье.

Эволюция закручена спирально —

Аксолотль — пространство-амбистома…

Может размножаться не случайно

Странная неотеническая форма!

— Ну вот, как-то так, — скромно подытожил Иван и умолк в ожидании критики. Собственное творение казалось ему полным бредом, он ждал насмешек.

Но Болимс Влек одобрительно кивнул:

— Да, это именно то, что я имел в виду! У нас теперь все так пишут.

И Кьетт согласился:

— Да-а, вот это высокая поэзия — не подкопаешься! — И хоть почудилась Ивану в его восхищении ирония, на самом же деле оно было совершенно искренним, просто в поэзии нолькр не разбирался совершенно. — Чудесный стих! А говорил — камур не поможет! Еще как помог!

— Прекрасное стихотворение! — вторил снурл. — Философское, полное скрытого смысла…

— Нет, вы серьезно, что ли? — поразился Иван. — Думаете, с этим можно идти на площадь?

— Безусловно! — подтвердили спутники в один голос.

— Только знаешь что? Ты не мог бы нам растолковать, про что именно оно, стихотворение твое? — попросил Кьетт смущенно. — А то интересно просто…

Эх, вот задача!

— Да я и сам не знаю толком! У меня от вашего камура крыша малость поехала, вот и сочинилась муть какая-то шизофреническая! Не могу я ничего объяснить!

Кьетт не отставал.

— Ну хоть немного, пожалуйста! Вот, к примеру, аксолотль, амбистома — кто это?

Ну, это Иван, слава богу, знал от своего саратовского приятеля Андрюхи, совершенно повернутого на почве всяких террариумных обитателей. Дома он держал тритонов, жаб, десяток разных ящериц и ручного удавчика по кличке Дятел. И о чем бы ни шел разговор, Андрюха удивительно ловко сводил его к своим ползучим любимцам. В результате в рептилиях, амфибиях и прочих гадах Иван смыслил гораздо больше, чем хотел смыслить.

— Амбистома — это такая земноводная тварь, на саламандру похожа. А аксолотль — это ее личинка, вроде как головастик у лягушки. Только головастик размножаться не умеет, пока взрослой лягушкой не станет, а аксолотль — пожалуйста. Размножается в личиночной стадии. Это называется неотения. Вот.

— Как это хитро у них устроено! — восхитился нолькр. — А дальше?

— Что дальше?!

— Ну дальше теперь объясняй! Почему вы с ним родичи? По чьей линии?

— С кем мы родичи? — опешил Иван.

— Да с аксолотлем же! У тебя так в стихе сказано!

— Правда? — искренне удивился поэт: мутный стих сразу же вылетел у него из головы, он уж и не помнил, про что там. Пришлось заглянуть в запись. — Эх, и верно… Ну это я так, для красного словца. Никакие мы с ним не родичи на самом деле, ничего общего!

— Да? Ну ладно, — немного обиженно буркнул Кьетт, было видно, что Ивану он не слишком-то верит. — Но имей в виду: от родственников отказываться грешно, даже на словах!

— Учту непременно! — обещал Иван, радуясь втайне, что дело не дошло до аминокислот и расширяющейся Вселенной. — Ладно, давайте уже спать! Что-то меня с камура вашего совсем развезло! Точно — наркота! В жизни его больше в рот не возьму!

Переночевали они в домике Мыза на двух сдвинутых соломенных матрасах. В темноте через их тела постоянно кто-то аккуратно переступал, жеманно хихикал и тряс чуть не над самым носом оборками ночных рубашек. Похоже, это камур настраивал гемгизских девиц на романтический лад. Но путники, вымотанные за день, хотели только одного — выспаться как следует, им совсем не до амуров было. Тем более что завтра предстоял такой трудный день.

Проводить гостей до городской площади вызвался сам Мыз — в одиночку они бы никогда туда не добрались.

Наверное, целый час пришлось плутать в хитросплетении переулков, все больше удивляясь местным странностям. И ведь даже условились заранее: не удивляться ничему, все воспринимать как должное — не получалось!

Взять, к примеру, заборы. Обычно их ставят для того, чтобы оградить территорию, отделить собственные владения от чужих. В Гемгизе же далеко не все заборы могли похвастаться замкнутостью контура. Просто возникала вдруг стена поперек дороги — добротная, каменная, но совершенно непонятно, с какой целью установленная, потому что с обоих концов ее можно было не только обойти, но даже объехать на телеге. Часто на такой стене сидела тварь, тоже очень странная — без рук, без ног, только голова и хвост, вроде гигантской пиявки со злыми глазами и круглым ртом. На испуганный вопрос: «Это еще кто?!» — проводник пренебрежительно махнул рукой, дескать, не обращайте внимания, и какое-то труднопроизносимое зудящее слово назвал. «Коловерша», — возникло у Ивана в голове, но яснее от этого не стало. Тогда он попытался связать оба явления воедино: «Это для нее специально стенку построили? Чтоб было где сидеть?» Но Мыз его предположения не подтвердил: «Ну вот еще! Кто это станет ради коловерти стараться, строить? Облюбовала готовое и сидит теперь!» — «А зачем тогда здесь стена?» — «Ну как же? Забор это! Для благоустройства он!» Вот и разбери, что к чему!

Впрочем, заборами и коловершами странности не ограничивались, а только начинались.

Удивляли ботинки, прибитые снаружи к входным дверям домов, удивляли фонарные столбы, с которых вместо фонарей свисали на цепях мягкие стулья. Удивляло полное отсутствие снега под ногами — он обильно сыпал с неба, пушистыми шапками лежал на деревьях и крышах, но на расстоянии около метра от земли куда-то исчезал. Нет, не таял, именно исчезал, так и не долетев до мостовой, выложенной странными круглыми булыжниками, напоминающими врытые в землю черепа (но, безусловно, таковыми не являющимися, не подумайте чего дурного). Деревянные колеса телег по такой мостовой громыхали немилосердно, а лошади часто оступались и смотрели на мир обиженным взглядом из-под своих длинных малиновых челок. Удивляли и деревья, голые ветви которых росли исключительно под прямым углом друг к другу и к стволу, хотя Мыз упрямо именовал их «елочками». Удивляли трубочисты в розовом трико — сначала их приняли за уличных акробатов, но Мыз эту версию с негодованием опроверг, потому что и сам состоял в трубочистах, но как раз накануне получил три дня выходных за ловкую работу, вот и был одет не по форме. Очень удивляли мокрые и грязные отпечатки босых ног на стенах домов, доходившие до самых крыш. «Ай-ай, нехорошо! — сокрушался Мыз при виде такого непорядка. — Опять по весне красить — лишняя забота людям!» Но на закономерный вопрос, кто же это так наследил, только плечами пожимал и бубнил: «Обычное дело! Завсегда так зимой!» Впрочем, на другие вопросы, касающиеся местного быта, он отвечал столь же «вразумительно».