Больше всего поразило, каким образом прохожие Гемгиза порой сокращали путь: вместо того чтобы обойти воздвигнутое на пути строение, они просто заходили внутрь, проходили его насквозь и вылезали с обратной стороны в окно, если там не было предусмотрено другой двери. Полбеды еще, если было это общественное здание, вроде школы или приюта для умалишенных. Но с частными жилыми домами тоже было не принято церемониться, и хозяева отнюдь не возмущались, если к ним в комнату вламывались без приглашения посторонние, просто не обращали внимания на мимолетных гостей. Здесь это было в порядке вещей, и Мыз никак не мог взять в толк, почему чужаки так настаивают на кружном маршруте и упорно отказываются идти коротким путем. (А отказываться они стали после того, как всей толпой в самый неподходящий момент ввалились в чью-то супружескую спальню.)

Да, много было странного и необъяснимого в городе Гемгиз.

Зато толстые темно-синие коты, деловито расхаживающие по подворотням с бумажными, запечатанными сургучом свитками в передних лапах, уже не могли удивить ни цветом, ни поведением своим: идет себе почтенное животное по служебным делам — эка невидаль!

…Наконец переход по городу, оказавшийся на удивление утомительным, был закончен, и путники оказались на обширной площади, несмотря на сравнительно ранний час уже запруженной народом до отказа.

Одеты собравшиеся были прилично, без странностей, и вели себя вполне адекватно. Ивана это тоже удивило. После всего увиденного по дороге горожане стали представляться ему сборищем сумасшедших, он ждал от них чего угодно, кроме нормального человеческого поведения. И оказался неправ.

Посреди площади был воздвигнут высокий помост из свежих неструганых досок, здорово смахивающий на виселицу с методом длинного падения или эшафот — так показалось Кьетту. Упомянутые сооружения были деталью лишь его мира, и у Ивана с Влеком столь мрачных ассоциаций не возникло. Первому вспомнились маленькие эстрадные площадки для масленичных гуляний, второму — трибуны для оглашения законов и чтения светских проповедей на темы нравственности и морали.

На помосте, на ярко-красном ковре, свисающем с краев, стояли два кресла, а точнее — два раззолоченных трона со спинками необыкновенной высоты, украшенными искуснейшей резьбой. Два бородатых седовласых вельможи в кафтанах алого же цвета, в горностаях и соболях восседали на тронах с видом не столько высокомерным, сколько сосредоточенным и утомленным. Подле каждого стоял стриженный под горшок дурень с огромным опахалом из роскошных белых перьев и старательно этим опахалом работал. С учетом того, что погода была отнюдь не летняя: снежок продолжал падать, и ветром тянуло с Пустоши, сцена эта выглядела более чем неуместной. Пожилые вельможи ежились и кутались в меха.

— Они сдурели, что ли, эти олухи с веерами? — возмутился Иван, проникшись сочувствием к старичкам. — И так мороз на улице, зачем еще махать-то?!

— Так оно ж не для прохлады, а для почету! — растолковал Мыз не без снисходительности, глупые вопросы чужеземцев его уже начинали смешить. — Иначе как выделишь, что не простой человек пред тобой, а сам посланник из столицы? То-то!

На самом деле Иван мог предложить добрую сотню более гуманных способов посланника «выделить», но спорить с Мызом не стал — от того все равно ничего не зависело. К тому же им удалось подобраться достаточно близко к помосту, и до ушей уже стали долетать слова чтеца, стоявшего между кресел, лицом к посланникам, задом к народу.

…Я ухожу в далекие края! —

завывал чтец,

Обратно я вернусь, увы, не скоро.

Оставим же пустые разговоры,

Ведь ты была коварна как змея!

Ты мне лгала — всему я слепо верил,

Но вот обман жестокий твой раскрыт!

Нет, я не просто на тебя сердит,

Я оскорблен, я зол, мой гнев безмерен.

Любил тебя всем сердцем и душой,

А ты мне изменяла с каждым встречным!

Ну так прощай, я ухожу навечно,

В скитаньях вновь я обрету покой.

Останься, не беги за мною вслед!

И слез не лей, они уже напрасны!

Коварству твоему прощенья нет…

В таком вот духе. Стихи были откровенно плохими, посланцы томились, публика зевала. Но в целом процедура была чрезвычайно благопристойной: никакого свиста, улюлюканья, тухлых яиц и овощей. И посланцы никого не прерывали, обязательно выслушивали очередное творение до конца, прежде чем указать перстом вниз, себе под ноги. Получив такой знак, неудачливый поэт покидал помост, возвращался в толпу слушателей, и его место занимал новый претендент. И только один из сотни получал другой знак: посланник благосклонно кивал головой. Тогда толпа разражалась громом аплодисментов, а побледневший от радости чтец перемещался в глубь помоста, за кресла, и присоединялся к жалкой кучке таких же взволнованных и бледных счастливчиков. Прирастала она медленно — примерно на одного человека в час. «Ай, нынче посланники суровы!» — сокрушался Мыз, оказалось, он тоже собирался читать и волновался чрезвычайно. Должно быть, именно поэтому, когда чинно, без споров и склок продвигающаяся очередь дошла до него, бедняга перезабыл все слова, промямлил что-то маловразумительное о весне и цветочках, расплакался от огорчения и убежал, не дождавшись знака. Вослед ему не полетело ни единого смешка — только сочувственные взгляды и вздохи.

А следующим был Иван! И ни с того ни с сего душа его вдруг ухнула в пятки, а ноги будто приросли к земле! И то сказать, последний раз он публично читал стихи (притом чужие, не свои!) во втором классе начальной школы, на утреннике в честь Женского дня, и выступление было таким «удачным», что с тех пор его на сцену никто не приглашал. А тут — собственное сочинение, многотысячная толпа, чужой мир, костюм этот дурацкий…

— Иди же, руза тебя загрызи! — рычал Кьетт в ухо, толкал в зад, потом уже и за руку тянул. — Ну что ты застыл, как статуя короля Фимора?! Очередь пропустим! Не успеем в десятку войти!

Но Иван буквально в ступор впал. А к помосту уже спешили протолкнуться другие.

— А, была не была! — вскричал Кьетт Краввер отчаянно. — Влек, приведи пока в чувство этого осла, а я пойду место займу! — и одним нолькровским прыжком взвился на помост. И так это у него лихо получилось, и такой он был хорошенький в новой своей курточке и затейливой шапочке с пером, что толпа одобрительно загудела, и даже посланники, успевшие утомиться до предела, заметно оживились.

Испытывал Кьетт хоть какое-то волнение или нет — осталось в тайне, во всяком случае, стих свой о брачных проблемах благородного семейства оттарабанил бодро и без запинки, весело глядя посланцам в глаза. Он ни на что не рассчитывал, просто время тянул. Каково же было его изумление, когда оба старичка вдруг дружно закивали! Конечно, не качество текста и исполнения было тому причиной, а единственно обаяние юности, но суть дела от этого не менялась: сам того не ожидая, Кьетт оказался седьмым в группе избранных!

Так мог ли Иван после такого успеха товарища позволить себе малодушие? Он сгреб волю в кулак, твердым шагом взгромоздился на помост и, стараясь придать физиономии выражение глубокомысленное и философское, обнародовал-таки свое творение!