— Вам абсолютно всё равно, что с вами будет? — Штернберг наклонился, заглядывая в её лицо. Она отвернулась.

— Сядьте же, наконец, прямо.

Девушка покорно выпрямилась, но глядела ему под ноги.

— Вам неприятно на меня смотреть? Я вам так противен? Вам больше противна моя физиономия — или мой мундир? Хотите, я буду приходить на занятия в штатском костюме? Специально для вас.

— В вашем гестапо больше дел никаких нет, кроме как приставать к каждому кацетнику? — спросила она тихо и зло.

— Я не гестаповец, Дана. А вы уже не кацетница.

— А разве вы тут не новую породу полицаев выводите?

Штернберг бархатно рассмеялся.

— Нет, подобной ерундой мы не занимаемся. Кто у вас в группе распускает такие симпатичные слухи?

— Чего вам опять от меня надо? — помолчав, спросила она, такая ершистая и колючая, что чудилось, вот-вот снова укусит. Её явно мучило непонимание того, почему этот эсэсовский чин битый час сидит тут перед ней и чего-то терпеливо допытывается. Ей, похоже, было бы куда спокойнее, если б её просто-напросто побили да отвели в карцер. Наверное, она вовсе не привыкла к какому-то особому — да вообще к любому — вниманию или же очень боится внимания, подумал Штернберг. И, кажется, на ментальную корректировку рассчитывать, увы, не стоило…

— Мне придётся отнять ещё немного вашего драгоценного терпения. Я принёс несколько предметов. — Штернберг достал из кармана галифе завёрнутую в платок горстку разномастных, преимущественно канцелярского назначения вещиц. — Попробуйте определить, каким людям они принадлежат.

— Это что, экзамен? — хмуро поинтересовалась девушка.

— Нет, вроде проверочной работы. Без оценок.

— Я такого не умею, — это было заявлено с тупой твердокаменной угрюмостью.

— Да вы сначала попробуйте, — благодушно предложил Штернберг; он помнил, что раздражительный психометр давал об этой злосчастной курсантке самые скверные отзывы. — Не торопитесь, я подожду. И не стесняйтесь, говорите абсолютно всё, что придёт в голову.

Девушка мрачно-недоверчиво смотрела на его сложенные пригоршней ладони — так, словно он протягивал какое-то сомнительной ценности подношение. Она взяла одну из вещей — короткий сточенный карандаш — и долго вертела в руках.

— По-моему… — неуверенно начала она.

Штернберг, с полуулыбкой, выжидательно приподнял левую бровь.

— Это… это лежало в кармане у одного мужчины, ему лет сорок… Он вечно уставший. У него куча детей и злая жена. Он часто простужен. Он совсем седой. Он похож на этого, как его… на доктора Киршнера, который тут всё про самовнушение рассказывает.

— Всё правильно, это и есть доктор Киршнер. Дальше.

— А… а этой штукой писала женщина, но она больше похожа на мужчину. Это эсэсовка из охраны, такая большая, жирная. — Девушка скривилась и брезгливо отложила расхлябанное перо. Подумав, выбрала новенькую автоматическую ручку. — Этот человек читает много книг. Вообще, он где-то учится. Он очень боится бомбёжек. Он имеет дело с большими хрустальными шарами. Я его здесь уже видела…

— Герр Франке. Он ещё будет у вас преподавать. Дальше.

Своей маленькой мальчишеской рукой с коротко остриженными ногтями, с грубо вытатуированными синими цифрами — было в этом корявом клейме что-то удручающе-бесстыдное, словно в выставленной напоказ культе нищего, — девушка взяла затесавшийся в письменные принадлежности партийный значок, покрутила в пальцах и вдруг вздрогнула, подняла глаза на Штернберга — и поспешно отвела взгляд.

— Это ваше, — сухо сказала она.

— Верно, — ухмыльнулся Штернберг и, переложив платок на колени, с достоинством нацепил значок на левый карман кителя. Такой же значок, только поменьше, алой каплей горел на его чёрном галстуке.

— Дальше.

— Это снова доктора Киршнера.

— Хорошо, дальше… Впрочем, ладно, довольно. На сегодня достаточно. Вот видите, вы же ни разу не ошиблись, а ещё утверждаете, будто ничего не умеете. — Штернберг довольно улыбнулся. Всё-таки он не ошибся: талант. Интересно, что она сумела разглядеть в его ментальном отпечатке? Хотя это, пожалуй, и неважно. Элемент ненавязчивого доверия тут не помешает — она должна повиноваться человеку, а не мундиру.

— Вас кто-нибудь раньше учил психометрии?

— Нет.

— Тем не менее у вас очень хорошо получается. Вы просто молодчина.

На похвалу девушка ответила угрюмым молчанием, по обыкновению глядя в пол. Знать бы, о чём она думает, когда сидит вот так, подобно храмовой статуе. Соображает, когда же от неё отстанет этот назойливый эсэсовец? Гадает, что этому косоглазому в конечном итоге нужно? Или что?.. И как только живут прочие люди, подумал Штернберг, те, кто вовсе не слышит чужих мыслей, это ж, должно быть, сущий кошмар — постоянно предполагать, маяться, сомневаться, уставившись в глухой тупик ничего не выражающей физиономии собеседника.

— Не буду больше вас раздражать. Но на прощание хочу дать пару советов. Во-первых — ну, это так, на всякий случай — не злоупотребляйте психическими приёмами, они отнимают очень много сил. Во-вторых: потрудитесь делать на занятиях хоть что-нибудь, если предпочитаете остаться здесь, а не отбыть в места куда менее цивилизованные. Да, и в-третьих: впредь постарайтесь смотреть на того, кто с вами разговаривает. Я-то, допустим, не самый достойный объект для созерцания, но зачем обижать других преподавателей? Им будет приятно, если вы будете хотя бы иногда на них посматривать — ведь у вас изумительно красивые глаза.

От этого безобидного комплимента девушка взъерошилась — вот-вот зашипит.

Тихо усмехнувшись, Штернберг поднялся.

— Не сердитесь, но мне придётся время от времени вас навещать.

Через день он пришёл снова и потом часто заходил вечерами, демонстративно оставляя распахнутой входную дверь. Он хотел, чтобы дичившаяся его девчонка привыкла к его обществу, воспринимала его как естественную и важную часть своего замкнутого существования, но категорически не желал, чтобы по школе пошли кривотолки относительно цели его визитов. Девушка-то, что уж говорить, оказалась удивительно хороша собой. Штернберг не раз замечал, как вымуштрованные часовые и курсанты-эсэсовцы жадно впиваются взглядами в её нежное бледное лицо, и что по двору за ней частенько тенью ходит один кадыкастый юнец с хрестоматийной русской фамилией (бывший заключённый мужского лагеря при Равенсбрюке, работающий теперь на кухне) — бессильный перед несокрушимой стеной её презрительного молчания, но могущий невозбранно шарить глазами по её тонкой тускло-белой шее и слабым плечам. Штернбергу не составило труда прочесть, что этот девятнадцатилетний хлюст, из которого даже концлагерь не вышиб излишек гормонов, мучается честным намерением соблюсти все подготовительные приличия — и совсем не располагающим к приличиям яростным зудом в штанах и все больше склоняется к тому, чтобы под первым попавшимся предлогом затащить хорошенькую соотечественницу в какой-нибудь чулан. Этого парня Штернберг гонял с хищным наслаждением и от души позлорадствовал, увидав однажды, как его маленькая ершистая питомица в ответ на уже отчаянно-настойчивую попытку болвана заговорить с ней что-то злобно рявкнула на их тарабарском наречии, из-за чего придурок ошарашенно раззявил рот, сплошь покраснев.