Миссис Китинг сидела под лампой, зашивая небольшую прореху на подкладке парадного костюма Питера. Вперемешку с вопросами она упрекала его — зачем он сидит на полу в парадных брюках и лучшей выходной рубашке. Он не обращал внимания ни на упрёки, ни на вопросы. Но вместе с раздражением и скукой он ощущал непонятное чувство облегчения, словно упрямый поток материнских слов, подталкивая его, придавал ему сил. Время от времени он отвечал:

— Да… Нет… Не знаю… Да, она красива, очень красива… Мама, ужасно поздно, я устал, пойду-ка я спать…

В дверь позвонили.

— Надо же, — сказала миссис Китинг. — Кто бы это, в такое-то время?

Китинг поднялся, пожал плечами и лениво направился к дверям.

Это была Кэтрин. Она стояла, сжав обеими руками старую бесформенную сумочку. Вид у неё был одновременно решительный и неуверенный. Отступив на шаг, она сказала:

— Добрый вечер, Питер. Можно войти? Мне надо поговорить с тобой.

— Кэти! Конечно же! Как мило, что ты зашла! Заходи же. Мама, это Кэти.

Миссис Китинг посмотрела на ноги девушки, которые двигались словно по палубе корабля в большую качку. Она посмотрела на сына и поняла, что что-то произошло и с этим надо разобраться с крайней осторожностью.

— Добрый вечер, Кэтрин, — негромко сказала она. Китинг ничего не сознавал, кроме внезапного радостного толчка, который он ощутил, увидев её. Эта радость подсказала ему, что ничего не изменилось, что он может быть в ней уверен, что присутствие Кэти разрешает все проблемы. Он забыл подумать, почему она пришла в такой поздний час, почему она впервые, и без приглашения, оказалась у него в квартире.

— Добрый вечер, миссис Китинг, — сказала она нарочито оживлённым голосом. — Надеюсь, я вам не помешала, ведь, наверное, уже очень поздно?

— Что вы, дитя моё, нисколько не помешали, — сказала миссис Китинг.

Кэтрин заговорила поспешно, не задумываясь, цепляясь за само звучание слов:

— Я только шляпку сниму… Куда мне её положить, миссис Китинг? Прямо на стол? А это ничего?.. Нет, наверное, я лучше положу её на бюро, хотя она сыроватая после улицы… она может испортить лак, а бюро такое милое, я надеюсь, что она не испортит лак…

— Что случилось, Кэти? — спросил Китинг, наконец заметив её состояние.

Она посмотрела на него, и он увидел, что глаза её полны ужаса. Губы её разжались. Она попыталась улыбнуться.

— Кэти! — вскрикнул он. Она ничего не сказала.

— Снимай пальто. Садись сюда, погрейся у огня.

Он подтолкнул к камину скамеечку и заставил Кэтрин сесть. На ней был чёрный свитер и старая чёрная юбка — бывшая школьная форма, она не переоделась, направляясь сюда. Кэтрин сидела, сгорбившись, тесно сжав колени. Она заговорила, и, поскольку в голосе её изливалось страдание, он зазвучал тише и естественнее:

— У тебя такой хороший дом… Тёплый, просторный… Ты можешь открывать окна всегда, когда захочешь?

— Кэти, милая, — ласково спросил он, — что случилось?

— Ничего. На самом деле ничего не случилось. Только я должна поговорить с тобой. Сегодня же. Сейчас.

Он посмотрел на миссис Китинг.

— Если хочешь…

— Нет. Всё нормально. Миссис Китинг может это слышать. Может быть, будет даже лучше, если она услышит. — Она обернулась к миссис Китинг и самым обычным тоном произнесла: — Видите ли, миссис Китинг, мы с Питером помолвлены. — Повернувшись к нему, она добавила дрогнувшим голосом: — Питер, я хочу, чтобы наша свадьба была сегодня, завтра — как можно быстрее.

Рука миссис Китинг медленно опустилась на колено. Она посмотрела на Кэтрин без всякого выражения и произнесла спокойно, с достоинством, которого Китинг от неё никак не ожидал:

— Я этого не знала. Я очень рада, дорогая.

— Так вы не против? Вы действительно совсем не против? — в отчаянии спросила Кэтрин.

— Отчего же, дитя моё? Такие вещи решать только вам и моему сыну.

— Кэти! — выдохнул он, как только к нему вернулся голос. — Что произошло? Почему как можно скорее?

— Ой, ой… Неужели похоже, будто я… будто со мной та неприятность, которая обычно случается с девушками?.. — Она густо покраснела. — О Боже мой! Нет! Конечно же, нет! Ты же знаешь, что это невозможно! Не подумал же ты, Питер, что я… что я…

— Ну конечно, нет. — Он засмеялся, усевшись на пол близ неё и обняв её за талию. — Успокойся же. Так в чём дело? Ты же знаешь, что, если только захочешь, я женюсь на тебе сегодня же. Но всё-таки что случилось?

— Ничего. Я уже успокоилась. Теперь скажу. Ты решишь, будто я сошла с ума. Просто у меня внезапно возникло чувство, что я никогда не выйду за тебя, что со мной происходит что-то ужасное и мне надо спасаться.

— Что же с тобой происходит?

— Не знаю. Ничего не происходит. Я весь день работаю над конспектами, и ничего не происходит. Никто не приходит, не звонит. А потом, сегодня вечером, у меня вдруг появилось это чувство. Знаешь, это было как кошмар, неописуемый ужас, то, чего в нормальной жизни не происходит. Просто почувствовала, что я в смертельной опасности, будто что-то на меня надвигается, а мне не убежать, потому что оно не отпустит, что уже слишком поздно.

— От чего тебе не убежать?

— Я точно не знаю. От всего. От всей моей жизни. Знаешь, это похоже на зыбучие пески. Гладкие, такие естественные. Ничего особенного не заметишь, не заподозришь. И легко на них ступаешь. А когда замечаешь, то уже слишком поздно… И я почувствовала, что оно настигает меня, что я не стану твоей женой, что мне надо бежать, бежать немедленно, сейчас или никогда. Разве у тебя никогда не было такого чувства, такого необъяснимого страха?

— Было, — прошептал он.

— Ты не считаешь меня безумной?

— Нет, Кэти. Только чем это было вызвано? Чем-то конкретным?

— Ну… Теперь это кажется таким глупым. — Она хихикнула с виноватым видом. — Дело было так: я сидела у себя в комнате, было прохладно, и я не стала открывать окно. У меня на столе было столько книг и бумаг, что не оставалось места писать. И каждый раз, когда делала запись, я что-то сталкивала локтем со стола. На полу повсюду валялись вороха бумаг и тихонько шуршали, потому что я оставила дверь в гостиную приоткрытой и был небольшой сквозняк. В гостиной работал дядя. Работа у меня спорилась, я сидела уже несколько часов, не замечая времени. И тут вдруг на меня нахлынуло. Я и сама не знаю почему. Может быть, было душно или из-за тишины. Я не слышала ни звука, в гостиной тоже было тихо, только шуршала бумага, тихо-тихо, будто кого-то душат насмерть. А потом я огляделась и… и не увидела дяди в гостиной, только его тень на стене, огромную скрюченную тень, и она совсем не двигалась. Она была такая большая! — Она содрогнулась. Этот эпизод больше не казался ей глупым. Она прошептала: — И мне стало совсем не по себе. Она не двигалась, эта тень. Но мне казалось, что движется вся бумага, что она тихо-тихо поднимается с пола и тянется к моему горлу и что сейчас я утону. И тогда я закричала. И, Питер, он даже не услышал! Он не услышал! Потому что тень не шелохнулась. И я схватила пальто и шляпку и убежала. Когда я пробегала через гостиную, он, кажется, спросил: «Кэтрин, это ты? Который час? Куда идёшь?» — что-то в этом роде, я не уверена. Но я не обернулась, не ответила — не могла. Я его боялась. Боялась дядю Эллсворта, от которого в жизни не слышала ни одного худого слова!..