— Ты меня имеешь в виду? — не оборачиваясь, спросила она.

— А кого же ещё? Как только Гейл вернётся, я получу его согласие.

Она повернулась и посмотрела на него, скрестив руки и держась ладонями за локти.

— Спасибо, Альва, — сказала она. — Только я не хочу.

— Как это не хочешь?!

— Так вот не хочу.

— Ради всего святого, пойми же ты, какой это будет большой шаг!

— Шаг куда?

— К блестящей карьере.

— Я никогда не говорила, что собираюсь делать карьеру.

— Но не хочешь же ты вечно вести занюханную колонку на задних полосах?

— А кто говорит, что вечно? Пока не надоест.

— Но подумай о том, чего ты можешь добиться в большой игре! Подумай, что для тебя сможет сделать Гейл, как только ты привлечёшь его внимание!

— У меня нет ни малейшего желания привлечь его внимание.

— Но, Доминик, ты нужна нам. После твоего сегодняшнего выступления все женщины будут стоять за тебя горой.

— Не думаю.

— Почему? Я зарезервировал две колонки сегодняшнего набора на собрание и на твою речь.

Она взяла телефон и, протянув ему трубку, сказала:

— Распорядись, пожалуйста, забить их другим материалом.

— Почему?

Порывшись в ворохе бумаг на столе, она нашла несколько листков, отпечатанных на машинке, и вручила ему.

— Вот речь, которую я сегодня произнесла, — сказала она. Он просмотрел листки. Он не сказал ни слова, но один раз схватился за голову. Потом он сорвал трубку и распорядился дать как можно более краткое сообщение о собрании и не упоминать имени оратора.

— Прекрасно, — сказала Доминик, когда он бросил трубку. — Я уволена?

Он скорбно покачал головой:

— А ты хочешь, чтобы тебя уволили?

— Не обязательно.

— Я это дело спущу на тормозах, — пробормотал он. — Гейлу ничего не скажу.

— Как хочешь. Мне решительно всё равно.

— Послушай, Доминик… я знаю, что не вправе задавать вопросы… но только почему же ты вечно выкидываешь такие номера?

— Без всякой причины.

— Но, понимаешь, я же слышал о том шикарном приёме, где ты высказывалась на эту тему вполне определённо. А потом ты идёшь на собрание радикалов и говоришь там совершенно другое.

— Но, однако же, и то и другое — правда, не так ли?

— Да, конечно, но разве нельзя было поменять местами те обстоятельства, при которых ты соизволила высказать своё мнение?

— Тогда в этом не было бы никакого смысла.

— А в том, что ты сделала, смысл есть?

— Нет. Никакого. Но это меня позабавило.

— Я не могу тебя понять, Доминик. Ты и раньше так поступала. Так замечательно, талантливо работаешь — но как раз в тот самый момент, когда ты можешь сделать настоящий шаг вперёд, всё портишь, откалывая очередной номер вроде этого. Почему?

— Возможно, именно поэтому.

— Так скажи же мне, скажи как другу, ведь ты мне нравишься, ты мне интересна, — к чему ты на самом деле стремишься?

— По-моему, это достаточно очевидно. Я не стремлюсь абсолютно ни к чему.

Он беспомощно развёл руками. Она весело улыбнулась:

— К чему такой скорбный вид? Ты мне тоже нравишься, Альва, и ты мне тоже интересен. Мне даже нравится разговаривать с тобой, что ещё лучше. Садись, расслабься, сейчас принесу выпить. Тебе, Альва, надо выпить.

Она принесла ему стакан матового стекла. Позвякивание льдинок нарушило наступившую тишину.

— Ты такой славный ребёнок, Доминик, — сказал он.

— Конечно. Я такая.

Она уселась на краешек стола, опершись ладонями сзади, прогнулась на выпрямленных руках, медленно покачивая ногами.

— Знаешь, Альва, было бы просто ужасно, если бы у меня была работа, которой бы мне действительно хотелось.

— Какие глупости! Какие невероятные глупости! Что ты этим хочешь сказать?

— То, что сказала. Было бы ужасно иметь работу, которая нравится и которую боишься потерять.

— Почему?

— Потому что тогда пришлось бы зависеть от тебя. Ты замечательный человек, Альва, но в качестве источника вдохновения — не очень. Было бы, наверное, не очень красиво, если бы я стала раболепствовать и съёживаться при виде кнута в твоих ручках… Нет, нет, не возражай. Конечно, это был бы такой маленький, интеллигентный кнутик, но от этого всё было бы ещё гнуснее. Мне пришлось бы зависеть от нашего босса Гейла. О, я не сомневаюсь, что он великий человек, но только глаза бы мои его не видели.

— Откуда у тебя такая нелепая позиция? Ты же знаешь, что и Гейл, и я — мы для тебя на все готовы, и лично я…

— Дело не только в этом, Альва. Не в одном тебе. Если бы я нашла работу, дело, идеал или человека, который мне нужен, я бы поневоле стала зависимой от всех. Всё на свете взаимосвязано. Нити от одного идут к чему-то другому. И мы все окружены этой сетью, она ждёт нас, и любое наше желание затягивает нас в неё. Тебе чего-то хочется, и это что-то дорого для тебя. Но ты не знаешь, кто пытается вырвать самое дорогое у тебя из рук. Знать это невозможно, всё может быть очень запутанно, очень далеко от тебя. Но ведь кто-то пытается сделать это, и ты начинаешь бояться всех. Ты начинаешь раболепствовать, пресмыкаться, клянчить, соглашаться — лишь бы тебе позволили сохранить самое дорогое. И только посмотри, с кем тогда придётся соглашаться!

— Если я правильно понимаю, ты критикуешь человечество в целом…

— Знаешь, это такая своеобразная вещь — наше представление о человечестве в целом. Когда мы произносим эти слова, перед нами возникает некая туманная картинка — что-то величественное, большое, важное. На самом же деле единственное известное нам человечество в целом — это те люди, которых мы встречаем в жизни. Посмотри на них! Вызывает ли у тебя кто-нибудь ощущение величественности и важности? Домохозяйки с авоськами, слюнявые детишки, которые пишут всякую похабщину на тротуарах, пьяные светские львята. Или же другие, ничем не отличающиеся от них в духовном отношении. Кстати, можно отчасти уважать людей, когда они страдают. Тогда в них появляется некое благородство. Но случалось ли тебе видеть их, когда они наслаждаются жизнью? Вот тогда ты и видишь истину. Посмотри на тех, кто тратит деньги, заработанные рабским трудом, в увеселительных парках и балаганах. Посмотри на тех, кто богат и перед кем открыт весь мир. Обрати внимание, какие развлечения они предпочитают. Понаблюдай за ними в их дорогих кабаках. Вот оно, ваше человечество в целом. Не желаю иметь с ним ничего общего.

— Но, чёрт побери, нельзя же так смотреть на всё! Это совсем не полная картина. Даже в худшем из нас есть что-то хорошее, черта, которая искупает всё остальное.