Она танцевала отважно: все так и замерли от размаха ее движений, от смелости жестов, от стремительности прыжков — словно боялись, что она вот-вот потеряет равновесие и рухнет на доски. Кисея струилась по ее стройным бедрам, постоянно запаздывая, всегда на мгновение отставая от движения тела, клубилась вокруг нее мерцающим белым облачком. Ее ноги в белом обтягивающем трико, казалось, лишены обыкновенных человеческих стоп, как будто она — из разряда существ, не созданных для ходьбы. Эти странные заменители стоп, культяшки, заключенные в глянцевые пуанты, лишь слегка касались деревянных досок пола, ступая как-то не по-человечески — словно по сцене бежала кошка. Волосы она собрала в высокий серебристый пучок, украшенный белыми цветами. Сильный грим полностью преобразил ее лицо, уподобив его прозрачной ткани музыки, но, если смотреть только на лицо, создавалось жуткое впечатление, что это маска. Вот так вот все выглядело.

Девять зрителей, в том числе ее муж, кричали браво, а балерина грациозно раскланивалась. Под конец все получили апельсиновый сок, виноград и пирожные. По домам разошлись довольные. Впрочем, кто может знать точно?

«Любимый папочка, если бы Вы могли представить себе, что здесь сегодня творилось, Вы были бы очень удивлены. Впервые за десять с лишним лет я танцевала для зрителей! Танцевала свой коронный номер из „Лебединого озера“. Как жаль, что у Вас никогда не было возможности на это посмотреть. Я знаю Ваше мнение о моих занятиях балетом. Но разве можно судить столь сурово о том, чего Вы даже ни разу не видели, разве это справедливо? Я мечтаю, чтобы мы с Вами встретились, чтобы Вам удалось сюда приехать, хотя нет, наверное, такое путешествие было бы для Вас слишком долгим и утомительным, и все же приятно вообразить такую сцену: Вы в зрительном зале… Я станцевала бы что-нибудь специально для Вас, сама еще не знаю что. Любопытно, как бы Вы себя чувствовали? Ведь первое, в чем Вы меня упрекнули, когда я была маленькой, — что у меня вообще нет музыкального слуха. Вас раздражали мои занятия музыкой. Вы называли мою игру на пианино „бренчанием“. А как еще может играть ребенок? Вы прогнали учительницу, и я играла на подоконниках, на столешницах. Мои занятия хореографией Вы тоже высмеивали. Мы с мамой держали их в тайне. Мама говорила, что я хожу на дополнительные занятия по французскому, я даже брала с собой учебник. Вы ничего не замечали! Мне не раз приходило в голову, что, наверное, Вы меня не любите. Но почему? Потому что я девочка? Неужели этого достаточно? Возможно ли, чтоб отец не любил собственную дочь? Должно быть, я ошибалась; просто любовь Ваша была особая — Вы желали мне добра, хотели, чтобы мне не пришлось страдать, чтобы я жила нормальной, полноценной жизнью, а может, думали, что артисты никогда не бывают счастливы. И все же многие жаждут стать артистами, чтобы их любили. Только ради этого. Почему-то все любят певцов, балерин, писателей гораздо больше, чем портных или переплетчиков, будь те даже не знаю какими хорошими…»

Ее муж, или кто он там был… В последнюю ночь, перед тем как сказать, что он возвращается в город, он заснул на своей половине их двуспальной кровати. Она прильнула к его мягкой, горячей, бархатной спине. Его кожа, подбитая, будто нежным мехом, слоем жира, была живая и приятная на ощупь. Грела. Но он буркнул что-то и лег навзничь. Она не могла уснуть и слушала ночные концерты короедов, мышей, бабочек, бьющихся о стекло. Слышала за окном какие-то дробные шажки, далекий крик совы. Она не могла уснуть из-за того, что мерзли ноги и болел позвоночник. Матрас был слишком мягкий, и ее худое, высохшее тело проваливалось в него, как палка. Позвоночник слал предупредительные ритмичные уколы. Утром она обнаружила, что он спит на самом краю кровати, а она рядом, прижавшись к нему. Ночами ей приходилось проделывать тот же путь, что и днем, — он отдалялся, она устремлялась за ним. В конце концов он уехал.

«Любимый папочка, — написала она в тот день, — должна Вам сказать, что я сильно переживала из-за тех Ваших слов, они до сих пор звучат у меня в ушах. Но всё же отцы любят своих детей, ведь это естественно, и я знаю: Вы не хотели меня обидеть, Вы лишь стремились уберечь свою дочь от тягот артистической жизни. Отчасти я признаю Вашу правоту и, будь у меня возможность сегодня повторить свой выбор, не знаю, что бы я решила. Не знаю».

Потом пришла зима, но на удивление мягкая. Для обогрева спальни и кухни вполне хватало электрокаминов. На время репетиций она включала в зале со сценой два тепловентилятора, и через десять минут там уже было нормально. Она упражнялась. Конечно, она сама заметила, что музыка опережает ее, что необходимо уменьшить размах, смягчить прыжок, добиться большей плавности.

Когда тебе за шестьдесят, трудно ждать от себя былой стремительности, былой легкости, пусть даже весишь ты столько же, сколько прежде.

«Дорогой папочка, мне хотелось бы подарить Вам что-нибудь на день рождения, но я, правда, не знаю что. В самом деле, странно, что оба мы уже немолоды — мы одинаково движемся вперед во времени. Можно сказать, идем плечо к плечу. Вместе. Вам сейчас должно исполниться 90 лет, а мне через месяц — 64. Я всегда помню, что нас разделяют 26 лет, и желаю себе быть в такой же хорошей форме, в какой, надеюсь, пребываете и Вы. Мы так давно не виделись! Почти тридцать пять лет…»

Разумеется, это письмо она тоже не дописала. Оно присоединилось к остальным и умолкло на полуслове в кожаном чемодане.

В декабре она подготовила выступление к Рождеству. Она собиралась танцевать отрывки из «Щелкунчика» и репетировала без устали по несколько часов в день. Написала приглашения и разослала по почте — бросила в почтовый ящик в городке. Отправила приглашение и войту, и в городскую управу, и аптекарше, у которой покупала свои кремы, и в педагогическое общество. Ну что ж, пришли только четыре человека — фермер с женой и две старушки, седые и дряхлые, согнутые в три погибели, стосковавшиеся по радости движения. Остальные… Возможно, боялись, что во время танца она упадет, переломится, словно тростинка, и они окажутся свидетелями чего-то неприятного. Кому же такое понравится!

В тот вечер она позволила себе поплакать. Лежала на спине, и слезы впитывались в ее иссохшую, как пустыня, кожу — ни единая капля не стекла на простыню.

На Рождество она получила несколько поздравительных открыток, в том числе от мужа или партнера, или кто он там был — этот тип, щеголявший в красных рубашках.

Когда в феврале деревню на две недели замело снегом, она забросила репетиции и целыми днями сидела съежившись на кровати, глядя в окно на однообразный заснеженный пейзаж. Через неделю кто-то постучался в дверь. Это был фермер из деревни, который со злостью спросил: она вообще живая, или как? «Не подаете никаких признаков жизни, следов перед домом нет. Дым из трубы не идет. Это еще что за новости? Так не делают. Я еду на санях в город, что вам привезти?» Она сказала: виноград, оливковое масло, побольше салата и помидоры. Он пожал плечами и к вечеру принес пластиковый пакет с буханкой хлеба, мешочком квашеной капусты, салями и шоколадом. Как выяснилось, она все это съела. Теперь он приходил каждый день и растапливал ей большую облицованную кафелем печь, обогревавшую весь первый этаж. Говорил, что зимой надо есть бигос и непременно выпивать стопочку водки. По нему было видно, что сам он именно так и поступает.