– Ой, Андрюша! Привет! - она бросилась к нему и поцеловала в щеку. - Тебе чего?

Движения у нее тоже были странные, какие-то угловатые, неуверенные.

– Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…

– Зачем?

– Для карнавала.

– А ты кем хочешь нарядиться?

– Я? Одиноким Бизоном.

– Кем? - Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.

Трусиков под майкой не было, и ее тело открылось так, что стала видна тайная лисья рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.

– Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!

– А кем? - оторопел Кокотов, не сводя глаз с ее наготы.

– Кем? - Она, спохватившись, одернула майку. - Ну хотя бы хиппи…

– Почему хиппи?

– Потому что это - люди! Отвернись!

Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.

– Повернись! Вот, бери! - Она была уже в джинсах и протягивала ему свою майку «Make love not war!». - А еще мы сделаем вот что… - Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» - потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. - Вот! Так хорошо! Тебе идет! - сказала она, нацепив бумажную ленту ему на голову. - А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…

– Я не уйду.

– Ну, пожалуйста!

– Нет. Кто у тебя был?

– Вот ты какой?! - Ее вдруг затрясло от ярости. - Пошел вон!

…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое июньское солнце. Жизнь была кончена. А горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…

– Ну? - спросил режиссер.

– Что? - Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.

– Работать будем или глазки строить?

– Работать.

– Отлично. Так за что на вас наехали из КГБ?

– Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…

– Не скажите! Конечно, хиппи уже выдыхались… Хотя, впрочем, что-то мы тогда набедокурили. Какую-то демонстрацию в Москве учудили. Я-то не пошел. С девушкой залежался.

– А вы тоже были хиппи? - с удивлением спросил Кокотов.

– Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас вызвали в КГБ? Расскажите! Скрутили, привезли на Лубянку? Да? Били? Хорошо бы!

– Никто меня не скручивал и не бил. Простовызвали к Зэка. Примчался Ник-ник, испуганный, и кричит:

«Скорее, скорее!» - а сам глаза в сторону отводит. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…

– Какой Сергей Иванович? - живо заинтересовался Жарынин.

– Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно - не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона.

– Да, опасная стрижка! Когда меня из-за «Плавней» в «контору» таскали, я тоже обратил внимание, какие они там все аккуратненькие. Поэтому и империю сдали так бездарно! Аккуратисты должны работать в аптеке, а не в тайной полиции.

– Я могу продолжать? - с тихим раздражением поинтересовался Кокотов.

– Да, конечно, коллега! Извините - увлекся…

– На стуле висел его пиджак, явно заграничный, не дешевый, светло-серый с перламутром…

– Финский. Точно! У них все отлажено было - им обязательно звонили из универмага, если импорт приходил. А мы еще удивляемся, что кагэбэшники вместо того, чтобы государство спасать, в бизнес ломанули. Променяли, подлецы, первородство державохранительства на чечевичную похлебку крышевания. Вы вспомните генерала Калугина! Государство, которое дозволяет человеку с такой рожей работать в органах, обречено! Вот был у меня одноклассник… - начал распространяться Жарынин, но, перехватив укоризненный взгляд соавтора, по-детски приложил палец к губам. - Все. Молчок-волчок.

– …На столе перед ним лежала тонкая дерматиновая папка на молнии - такие выдают делегатам разных слетов и конференций. Увидев меня, Зэка нахмурилась и объявила:

– А вот и Кокотов!

– Присаживайтесь! - кивнул стриженый, не встав мне навстречу и не подав руки. - Вас как зовут?

– Андрей… - ответил я, осторожно устраиваясь на стуле.

– А отчество?

– Львович.

– Я так почему-то и думал.

– Но можно и без отчества.

– Нельзя! - Он посмотрел на меня с обрекающей улыбкой. - Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вы ведь, кажется, студент второго курса педагогического института имени Крупской?

– Третьего… на третий перешел…

– А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Борисович. - Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение лица, остановленное фотографом, такое… понимаете… равнодушнокарательное.

– Еще как понимаю!

– Я даже, знаете… - Кокотов замялся, сомневаясь, стоит ли рассказывать ехидному соавтору неловкую подробность, но потом все-таки решился, ради искусства. - Я, знаете ли, чуть не описался со страха… Я раньше думал, это просто образное выражение, гипербола… Нет, не гипербола!

– Конечно не гипербола! Это жестокая реальность. «О Русь моя, жена моя до гроба…» Но кто не изменял жене? Гражданин должен трепетать перед Родиной, как блудливый муж перед верной и строгой супругой… Иначе - крах.

– Это снова Сен-Жон Перс? - ядовито спросил Кокотов.

– Нет, это мои личные соображения… - скромно улыбнулся Жарынин.

– Я могу продолжать?

– Конечно!

– Ларичев, понятно, заметил мое смятение. Он был доволен и долго рассматривал меня с какой-то добродушной брезгливостью.

– Наверное, мне лучше выйти… чтобы вы могли спокойно поговорить? - вдруг предложила Зэка и собрала «змейку» в комок.